Сон №9

Я кладу в коробку пиццу для Дои. С победоносным видом он удаляется. Я все думаю про посылку госпожи Ямаи. Томоми проскальзывает в загон на один из своих бесконечных «кофейных перерывов». Она рассказывает, какая чертовски горячая у нее жизнь («горячий» – явно ее любимое словечко), и спрашивает, откуда я знаю, что Аи не имитирует оргазм, когда мы занимаемся сексом, потому что, когда у нее самой была интрижка с господином Нероном, она частенько чувствовала, что обязана подогреть события, ведь мужчины такие неуверенные в себе. Томоми действует на меня, как тарантул в трусах. Она выпускает коготки и с нетерпением ждет ответа. Меня, можно сказать, спасает залетевшая к нам оса размером с игрушечный вертолет. Томоми принимается визжать: «Убей ее! Убей ее!» – и бежит обратно за прилавок. Окошечко плотно захлопывается. С минуту оса с жужжанием нарезает круги по пекарне, изучающе поглядывая на меня своими мульти-оптическими глазами, и приземляется на Лаос. Мне трудно сосредоточиться на пицце, но, по мне, лучше такая компания, чем Томоми. Забираюсь на стол у стены и с размаху прижимаю к Юго-Восточной Азии пластмассовую коробку. Оса начинает гудеть «умрем-под-звуки-труб» и пытается пробить дыру в пластмассе. Мне нестерпимо хочется почесаться, и, вместо того чтобы закрыть осу в коробке и потом выпустить, я теряю голову и впихиваю коробку за вытяжку, которая находится вровень со стеной. С едва слышным хрустом трубный глас затихает.

– Последние герои боевиков,– говорит Онидзука, трогая пальцем пирсинг в своей нижней губе. Он всегда входит незаметно, как привидение, и говорит так тихо, что мне почти приходится читать по губам. Он кивает в сторону геенны, где лежит пицца, в ожидании, когда ее упакуют.– Это моя «Королева эскимосов» для «Кей-ди-ди»? Клиенты меня дерьмом обольют, если будет холодная.

Окошечко с треском приоткрывается.

– Убил? – спрашивает Томоми.

– С осой все в порядке,– отвечает Онидзука.– А вот Миякэ разбился в лепешку, когда пытался удрать от нее через вытяжку.

Томоми осторожно посмеивается, проверяя, можно ли меня сердить. Онидзука берет пиццу и выходит, не сказав ни слова. Минуту спустя возвращается Дои – я мог бы поклясться, что вчера он прихрамывал на левую ногу, но сегодня с ней все в порядке,– и Томоми рассказывает ему про осу. И наркоторговец на пару с королевой зла принимаются обсуждать, виновен ли я в убийстве живого существа.

– Это была всего лишь оса,– говорю я.– Там, откуда она взялась, их полным-полно.

Для Томоми этого недостаточно:

– Там, откуда мы взялись, людей тоже полным-полно, но разве это оправдывает убийства?

Это ужасно глупый спор – особенно если вспомнить, как Томоми визжала: «Убей ее! Убей!» – поэтому я отворачиваюсь и смотрю, как пицца дюйм за дюймом ползет сквозь геенну. Когда я снова прислушиваюсь к разговору, Дои с Томоми рассуждают о воронах.

– Говори, что хочешь,– заявляет Томоми.– Но вороны – умные создания.

Дои качает головой:

– Вороны – это фашисты с крыльями, мэн. Привратник в нашем доме как-то отогнал одну из них метлой. На следующий день эта самая ворона спикировала на него и клюнула в голову, причем до крови, мэн. Ворона? Напала на привратника в форме? Чудеса, мэн. Такая же редкость, как короткое замыкание.

Томоми точит карандаш для век и щелчком открывает карманное зеркальце.

– Слабые – мясо, сильные – мясники.

***

Добраться от Уэно до Кита-Сэндзю просто даже в часы пик, потому что в идущих туда подводных лодках нет никого, кроме рабочих, едущих с ночной смены, да миллионеров-оригиналов. Подлодки, что направляются в сторону Уэно, до отказа набиты человеческим грузом. Токио – это модель повторяющегося «большого взрыва», который, как говорят, и породил вселенную. Взрыв происходит в пять вечера, и человеческое вещество отбрасывает к окраинам, но в пять утра оно вновь подчиняется силе притяжения и несется обратно к центру, чтобы успеть к очередному взрыву. Мои поездки не подчиняются естественным законам Токио. Я смертельно устал. Бросить поиски отца – чтобы к этому привыкнуть, нужно время. Сегодня Аи придет ко мне в капсулу, когда закончится репетиция, часов в пять вечера. Ее ужин – это мой завтрак. К моему облегчению, она вызвалась готовить сама – из-за диабета она предпочитает сама выбирать еду. А назвать мой кулинарный репертуар ограниченным – значит похвастаться. Когда я иду от Кита-Сэндзю в «Падающую звезду», полнеба застилает причудливое облако. Велосипедисты, женщины с детскими колясками, таксисты останавливаются поглядеть на него. Половина неба – чистейшая октябрьская лазурь, другая половина – мрачное, клубящееся грозовое месиво. Вихрь подхватывает и уносит полиэтиленовые пакеты. Бунтаро пришел в салон пораньше, чтобы свести баланс после недельного отсутствия. Он смотрит на меня и принюхивается.

– Знаю,– говорю я.– Знаю: от меня несет сыром.