Сон Бодлера

У Берты на портрете — пристальный и печальный взгляд, как будто ее застигли наедине с собой или она забыла принять позу для позирования. За спиной у нее триптих Куниёси, на котором угадывается вихрь фигур — картина, напоминающая скорее размытый морской пейзаж Тёрнера, чем тщательно прорисованные японские силуэты. На портрете Золя кисти Мане, кстати, стена тоже украшена японской гравюрой — но там это скорее дань вкусам эпохи. Здесь же картина нужна, чтобы подчеркнуть неподвижность лица Берты. В обоих женских образах чувствуется что-то трагическое, о чем обе героини упрямо молчат. В обеих женщинах угадываются мысли об их возлюбленных — о Бодлере и о Мане, один из которых был почти официальным любовником, а другой — возлюбленным через живопись.

Даже при том, что оба делали все возможное, чтобы скрыть правду от других и от себя, сообщничество между Мане и Бертой Моризо угадывается в некоторых деталях. А больше всего — в подарке, который Мане сделал Берте: небольшой натюрморт, состоящий из трех предметов — букетик фиалок (выдерживающий сравнение с фиалками Дюрера), сложенный веер и лист бумаги, на котором читаем: «Мадемуазель Берте [Мо]ризо / Э. Мане». Спустя годы, когда она, пересилив себя, смирилась и решилась рассеять свою тоску инсценировкой сомнительного семейного счастья, Берта, почти бросая вызов, написала картину, в которой угадывается ее физическая и самая что ни на есть откровенная близость с Мане. Так, мы имеем две вариации на тему женщина перед зеркалом, написанные с промежутком в два года: первая работа принадлежит Мане, вторая написана Бертой. По манере это почти одно и то же, обе работы выдержаны в «серебристо-светлом колорите»^{761} (как сказал бы Гюисманс), обе написаны небрежно, широкими мягкими мазками — рознится только фон, голубой на одной картине и цвета морской волны на другой. Возможно, что модель на обеих работах одна, тем более что ни одно из зеркал не отражает лица.

48. Эдуар Мане. Букет сирени. Холст, масло, 1872 год, частная коллекция

Мане решил завершить череду романтических портретов Берты ее образом, исполненным благоухающей юности — во всяком случае, гораздо более юным, чем тот, когда она позировала на балконе, шестью годами раньше. На этом портрете она очень встревожена, как будто ожидает беды. У картины есть мрачный антипод, написанный Мане в начале того же года: тогда Берта носила траур по умершему отцу. Эту работу мало кто видел, она висела в мастерской Мане до самой его смерти. А когда потом пошла с молотка, ее приобрел — и не случайно — Дега.

49. Эдуар Мане. Берта Моризо с веером. Акварель, 1872 год, Институт искусства, Чикаго

Обычно изображавший женщин в состоянии невозмутимого спокойствия, как, например, Викторину Мёнье, здесь Мане достигает противоположной крайности и пишет картину, которую можно расценить как первый экспрессионистский портрет. Берту, по правде говоря, узнать трудно: у нее исполненные ужаса глаза, ввалившиеся щеки, страшное, искаженное болью лицо — и художник недрогнувшей рукой запечатлел эти черты на полотне. Лицо обрамлено черным того же оттенка, что и остановившиеся, горящие глаза. Возможно, никто не знал — кроме художника и самой модели, — что этот портрет следует воспринимать следом за предыдущим: прелестным, наполненным воздухом, акварельным портретом с веером в руке. Так завершилось для Берты воспитание чувств. Когда девять лет спустя умер сам Мане, она написала сестре, что этот день стал для нее «крушением всего ее прошлого, ее юности и ее работы»^{762}. «Я чувствую себя сломленной»^{763}, — добавляла она.

«Он значил как художник гораздо больше, чем мы думали»^{764}, — сказал Дега после смерти Мане. Ни у кого не было столь серьезных причин, как у Дега, чтобы так говорить. Дега и Мане из года в год друг за другом наблюдали, друг к другу приглядывались, иногда схватывались и спорили, но никогда не признавались во взаимном восхищении, особенно в присутствии друг друга. Однако Дега употребил множественное число. Мане и в самом деле имел такой недостаток: он казался слишком обыкновенным, как все. По словам Бодлера, это был «человек очень честный, очень простой, делающий все возможное, чтобы оставаться благоразумным, но, к несчастью, он от рождения заражен романтизмом»^{765}. Многие убеждали себя в том, что понимают его. Мане любил успех, любил празднества, картины старых мастеров, женщин. И все это он делал по-детски непосредственно. От его крепкой фигуры исходила жизненная сила, он мог быть мрачен, мог обижаться или острить — все это были абсолютно нормальные, понятные человеческие реакции. Но если смотреть на его картины, все становится обескураживающе непонятным. Золя, защищавший и восхвалявший его с небывалым воодушевлением, признался однажды, что полотна Мане подчас сбивают его с толку. А с течением времени Мане сделался еще более загадочным, почти как Веласкес.

50. Эдуар Мане. Берта Моризо в трауре. Холст, масло, 1874 год, частная коллекция, Цюрих