Сон Бодлера

Антонелли лелеет свой сифилис в Лет-Марефии — Траверси охотится на гиппопотамов на озере Ауаса — г-н Аппенцеллер, говорят, занят ремонтом моста — Борелли у правителя Джиммы — г-н Циммерман ожидает вашего прибытия — Антуан Бремон кормит грудью своих младенцев в Алию-Амбе — Бидо блуждает с фотоаппаратом в горах Харара — Красильщик кож Стефан валяется в сточной канаве под нашей дверью… и т. д. и т. п.»^{842}.

Звуковой ряд имен и названий (Апенцеллер, Алию-Амба, Ато Петрос, Бидо, Циммерман, Энтотто) и подвижность форм — от телеграфных сообщений до жонглирования фактами на грани героического и комического — вполне достаточная атрибутика театра теней. В мире брошенных на произвол судьбы скрывается и Рембо, который иной раз подписывался как «французский негоциант из Харара»^{843}.

Консулу Франции в Массауа Рембо предстал «высоким, худым, сероглазым, со светлыми, но очень тонкими усиками»^{844}. Его документы не внушали доверия, и консул обратился к своему коллеге из Адена с просьбой уточнить кое-какие сведения в отношении «субъекта, чей вид малость подозрителен»^{845}. Неделей позже тот же консул напишет теплое рекомендательное письмо Рембо, именуя его не иначе, как «весьма уважаемый француз»^{846}. Не иначе, что-то убедило его за эту прошедшую неделю. Рембо уже исполнилось тридцать три, и он уверял, что «волосы его совершенно поседели»^{847}. Так закончилось преображение юного поэта, что стремительно сходит с поезда на Гар-дю-Нор в эпизоде фильма с Петером Лорре.

Рембо полагал, что в Адене и Хараре ему удалось порвать все связи с Францией. Кроме одной — военной службы, первого явного свидетельства подчинения человека обществу. Это была единственная причина его терзаний, о которой он регулярно упоминал в письмах семье. Спустя месяц после того, как в Марселе Рембо ампутировали правую ногу, мать сообщила ему о том, что власти сочли его дезертиром, уклонистом (insoumis[164], этот термин подходил ему как нельзя лучше). Останься он во Франции, вероятнее всего, угодил бы в тюрьму. Безногий арестант, осужденный за дезертирство, — такова была перспектива отношений Рембо с отчизной.

Через шесть дней после ампутации в марсельской больнице Непорочного Зачатия Рембо написал письмо расу Меконнену, губернатору Харара, где уверял, что намерен, не пройдет и нескольких месяцев, вернуться обратно «и заняться торговлей, как прежде»^{848}. Властная судьба якобы манила его, хотя бы и на деревянной ноге, туда, где всякий день его компанией были «горные перевалы, кавалькады, прогулки, пустыни, реки и моря»^{849}.

Но сестре Изабель он сообщил правду: «Я умру там, куда меня забросит судьба. Надеюсь, что смогу вернуться туда, где я был, там у меня есть друзья, с которыми я связан добрый десяток лет, они пожалеют меня, я найду у них работу, буду жить, худо-бедно сводя концы с концами. Я буду жить там всегда, ибо во Франции у меня, кроме вас, нет ни друзей, ни знакомых — никого»^{850}. В ответном письме Изабель рассказывала о своем знакомом, который передвигается очень легко, хотя и одноногий. «Говорят, на деревянной ноге он лихо отплясывает на сельских праздниках»^{851}.

История о праведной жизни Рембо основана на письме его сестры от 28 октября 1891 года. Изабель пишет матери, что Рембо согласился поговорить со священником. «Тот, кто умирает у меня на глазах, вовсе не злосчастный распутник, нет, это святой, праведник, мученик, избранник!»^{852} Из этих семян вырастет фальсифицированная литературная агиография. Увенчавший голову поэта нимб скрыл существенную деталь в отчете сестры. После визита священника глубоко растроганная Изабель подходит к умирающему брату, и тот спрашивает у нее, верует ли она в Бога. «Он сказал мне с такой горечью: „Многие говорят, что веруют, но лишь для того, чтобы их читали. Они спекулируют на вере!“ Немного поколебавшись, я ответила: „Нет, они бы заработали больше, если б сыпали проклятьями“»^{853}. Коли на то пошло, этот случай доказывает, что Рембо до последнего дня думал не просто о литературе, но о литературной жизни. А вдобавок то, что Изабель при всем своем ханжеском благочестии предвосхитила развитие всех авангардистских течений двадцатого века. Это был единственный миг, когда сестра сумела достойно ответить на разящий сарказм брата и оказалась на его высоте.