Сон Геродота

– О тебе говорят, что ты поэт среди гладиаторов, – Сатурнин привстал с ложа и взял со стола чашу с вином. – Признаться, до сегодняшнего дня я не очень-то понимал, что подразумевалось под этим, но то, что сегодня увидел, это, действительно, высокое искусство, настоящий шедевр поединка. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Я уже два года, как являюсь народным трибуном, но таких оваций не слышал даже на форуме. По возрасту и положению тебе уже полагается стать членом сената. Пользуясь такой популярностью среди плебеев, можешь сделать блистательную политическую карьеру. Зачем отказываться от этого? Я бы мог надавить на цензоров, чтобы тебя приняли в сенат.

На губах Луция промелькнула брезгливая улыбка.

– Чтобы Луций Манилий стал одной из трехсот одетых в тогу с красной каймой кукол, называющих себя сенаторами, и что самое смешное, действительно, таковыми считающимися? Нет уж, увольте, я предпочитаю цирк. На арене Луций Манилий единственный и неповторимый.

– Тебе не кажется, что твои цирковые амбиции смешно выглядят? – спросил Главк, возлежащий на ложе по левую сторону от хозяина дома.

В атрии, у накрытого стола собрались четыре друга: народный трибун Луций Сатурнин, городской претор Главк, греческий поэт Диоген и сам хозяин дома, римский патриций Луций Манилий, потомок древнего рода. Среди собравшихся молодых патрициев только греческий поэт выделялся преклонным возрастом, седой бородой и не характерным для римлян мягким выражением лица.

– А мне смешными кажутся ваши амбиции, связанные с форумом. На арене цирка я хоть искренен: даю народу то, что он ждет от меня, настоящее зрелище, чего не скажешь о вас. Вы цирк перенесли на форум и в стены сената.

– А что нам еще остается, Луций? – обиженным тоном произнес Главк, – разве это наша вина, что живем в такое время?

– Верно, сердца римлян сегодня можно покорить только хлебом и зрелищем. Зрелища устраиваешь ты, а хлеб – это наша забота, – подтвердил Сатурнин слова своего друга.

– А когда хлеба не хватает, то и политики вынуждены устраивать зрелище, другого выхода у них нету, – включился в спор Диоген, – и тебя, мастера зрелищ, именно поэтому и зовут в сенат: ведь никто лучше тебя не справится с этим делом.

За столом раздался невольный смех.

– Диоген, я ведь уже сказал: не наша вина в том, что пришлось жить в такое время, или ты лучшего мнения о нашей эпохе и наших современниках?

Поэт в знак того, что сдается, поднял вверх обе руки.

– Когда городской претор и народный трибун выражают подобное мнение, какое право имею я, простой смертный, сомневаться и не верить им?

Сатурнин остановил взгляд на этрусской надписи, выгравированной на чаще с вином, и задумчиво произнес:

– Если серьезно, то Главк, действительно, прав. Говорю так, опираясь на собственный опыт. Когда я впервые победил на выборах и стал трибуном, то вынес на комицию один законопроект, предусматривающий расселение городских жителей в провинции, чтобы каждому предоставить участок земли и тем самым решить проблему занятости народа, чтобы каждый своим трудом кормил себя и свою семью; ведь всем известно, что Рим перенаселен, и государству трудно содержать такое количество бездельников. По своей неопытности и наивности я полагал, что этим заслужу симпатию и поддержку народа, а получилось наоборот: возмущенные квириты [4] чуть не разорвали меня на части – как это я посмел свободных граждан выслать из города и обречь их на рабский физический труд в деревне. Мои тогдашние оппоненты-сенаторы прямо-таки и заявили мне: «Труд – удел раба, он оскорбителен для свободного человека». Вы смеетесь, а мне в тот день чуть голову не снесли. Так и выходит: эти бездельники трудиться не хотят и только горазды требовать от государства хлеба и зрелищ. По их мнению, именно такая жизнь и подобает свободным гражданам, и если мы им хлеба не дадим, скорее подохнут от голода, чем сами пошевелят руками, чтобы добыть этот хлеб.

– Человек имеет право быть лентяем, бездельником, необразованным, и даже тупым – это и есть свобода, – убедительным тоном произнес пьяный Главк.

Это последнее замечание вызвало общий смех.

– Иногда я искренне удивляюсь, как этот никчемный народ смог захватить весь мир и создать такую империю, – продолжал свою мысль Сатурнин, когда все вокруг поутихли.

– Эту империю создали наши предки с волчьей породой. Теперь волки перевелись, и остались одни ослы, которые кроме как реветь – больше ничего не могут, – тоскливым голосом произнес Манилий.

– Но Рим – великий город, вечный город. Что бы там ни говорили, мы – властители мира, разве этого мало? – спросил Главк.

– Ха! – вызывающе усмехнулся трибун и одним глотком осушил кубок с вином.

– Печально, что Рим перестал быть похож на город наших отцов, – поддержал Манилии Сатурнина, – на форуме кого только не увидишь: неуклюжих галлов, рыжих германских варваров, толстогубых арабов, и только нас, римлян, становится все меньше и меньше. Если так продолжится, мы потеряем этот.

– Чушь ты говоришь, Луций, – возразил Главций, – Рим тем и велик, что вбирает в себя все народы вселенной. Он велик даже своими пороками и никогда не стванет таким, каким был во времена наших предков. А как вы хотели, раздвигать границы империи – это и означает, что сюда стекутся смуглые сирийцы и женятся на наших девушках; приедут египетские жрецы и построят здесь свои храмы, а бородатые евреи будут молиться в нашем городе своему единому богу. Ты же сам себе противоречишь, Луций. Хочешь великую империю, и чтобы в этой империи кроме римлян никого не было. Ха, так не бывает.

– Просто я люблю Рим, это мой город, и я не хочу, чтобы он умер, – возразил Манилий.

– Ерунда, Рим – великий город, и он не умрет никогда.

– Возьмем хотя бы Гай Мария, – следовал ходу своих мыслей Главк. – Сын простого крестьянина, от рядового легионера дошел до шестикратного консула, спас Италию от нашествия варваров, ему благодарный народ дал титул третьего основателя Рима. Как видите, и в наше время рождаются великие люди.

– Ну и где сейчас твой великий человек, Главк? – спросил Сатурнин. – Я тебе скажу, где, сенат от него попросту избавился, выслав в далекую провинцию сторожить границу. Этому великому городу сегодня не нужен великий человек, вот и Марий оказался для Рима лишним.

В это время в атрий вошли музыканты и танцовщицы, и зал утонул в сладких звуках музыки. Беседа прервалась, и гости повернулась к выступающим.

Пир продолжался до позднего вечера. Уже светало, когда выпившие гости с шумом вышли на улицу и через спуск Виктории направились в сторону форума. Большинство из них жили здесь же, на Палатине, и только Диогену предстоял еще длинный путь: он снимал две комнаты в Субуре, поэтому Луций решил проводить гостя до дома. Лунный свет тускло освещал крыши из красного терракона, и как на ладони были видны отсюда, с Палатинского холма, форум, кварталы Субуры и Эсквилина, своим многообразием вызывавшие в наблюдателе невольное восхищение. Но для молодых людей, выросших в этом городе, это была самая обычная картина. Сатурнин сел на верхнюю ступень лестницы Весты и мутным взглядом уставился на раскинувшийся перед ним спящий город.

– Какая тишина стоит вокруг, не могу больше переносить эту тишину, – с тоской произнес он.

– Еще ночь, город пока не проснулся, – попробовал утешить трибуна Манилий.

– Если тебе не по душе тишина, я могу закричать, и все римские собаки залают вслед, – предложил Главк.

– Дурак, я не ночную тишину имел в виду. Здесь кричи – не кричи, все равно тишина. Еще немного, и от тоски и скуки сойду с ума.

– Сатурнин, ты пьян, иди лучше домой и выспись.

– А что я буду делать дома? На днях сон видел, будто на Капитолии извержение вулкана произошло. Горячая лава покрыла и уничтожила весь город. О, боги, молю вас, пошлите этому городу извержение вулкана или хотя бы землетрясение для разнообразия!

Главций схватил пьяного трибуна, помог встать на ноги и нетвердым шагом повел к себе домой.

Манилий и Диоген остались одни. Они спустились по лестнице Вестфалок, обойдя стороной храм Весты, прошли узким переулком между дворцом царей и домом верховного жреца на Святую улицу. Уже светало, и немного непривычно было видеть опустевший и тихий форум. Вскоре, миновав площадь и базилику Эмилия, вышли к Субуре.

Кто не знает в Риме, что такое Субура? Позор Рима, его зловонная яма, обратная сторона блеска и величия вечного города, квартал, которого респектабельные жители Палатина и Квиринила с опаской обходят стороной. Здесь, всюду невообразимое нагромождение грязных и безобразных домов, тесных и полутемных улочек, утопающих в мусоре и грязи. По этому мрачному, не гостеприимному кварталу только местные жители да еще такие головорезы, как Манилий, могли спокойно расхаживать в любое время суток. Несмотря на ранние часы жизнь здесь уже кипела: такого многолюдья в Риме больше нигде не было. Субура – как отдельное владение, достаточно хоть раз свернуть с главной улицы в какой-нибудь темный переулок, и ты навсегда пропадешь в этом лабиринте переходов и тупиков.

Манилий грудью рассекал нескончаемый людской поток. Его могучая внешность и орлиный взгляд вызывали невольное уважение местных жителей, ему уступали дорогу, провожая любопытными взглядами.

– Уже пришли, – сказал Диоген и указал рукой на четырнадцатиэтажную инсулу, горой возвышающуюся над узкой улочкой и закрывающую собой весь вид.

– Была б моя воля, архитектора, выстроившего эту махину, распял бы на кресте, – с искренностью признался Манилий. – Разве можно принуждать людей жить в таких условиях?

– Конечно, это не Палатин, но не забывай, что пять шестых всего населения города живет именно в Субуре. На таком тесном пространстве столько жителей иначе и не разместишь.

– Как интересно, я ведь тоже живу в Риме, а вот попал сюда – и ощущение такое, будто нахожусь в другом мире.

– Субура со своим полумиллионным населением и есть другой отдельный мир, я бы сказал, очень интересный мир, особенно для людей творческих.

– Ты потому и снял квартиру в этих трущобах?

– Не только поэтому. Плата за комнату здесь самая низкая, а для такого бедного поэта, как я, фактор это немаловажный.

– Разве такой поэт, как ты, не может найти себе влиятельного покровителя, чтобы жить в более сносных условиях?

Диоген при этом замечании выпрямился и бросил на спутника гордый взгляд.

– Я сам себе покровитель, и в других не нуждаюсь. Лучше жить в бедности, но свободным, чем зависеть от милостей с чужого стола – это не по мне. Уже светло, а обратный путь долог, остался бы у меня.

Луций одобрительно кивнул головой и вслед за поэтом поднялся по лестнице.

– Моя Фриксе, наверное, вышла к соседям, – сказал Диоген, когда оба вошли в квартиру и уселись вокруг стола.

Молодой человек обвел взглядом простую обстановку комнаты и продолжил свою мысль:

– Все-таки я считаю, что дарование человека должно быть оценено по заслугам, и поэту, настоящему поэту, нужен покровитель.

– Для чего?

– Да хотя бы для того, чтобы он не голодал и не мерз зимой. Ты всегда отказываешься от помощи, почему? У поэта должен быть покровитель ведь так принято всюду.

Диоген улыбнулся и в знак отрицания покачал головой.

– Свободный поэт, живущий в Субуре, должен и голодать, и мерзнуть, как все, и это не только из принципов и философии, это необходимо ему самому.

– Необходимо что: жить в холоде и голоде?

– Если я не живу жизнью моих соседей, не нахожусь в их шкуре, откуда тогда мне знать, чем живут они, что их беспокоит и радует, о чем они любят мечтать, что они чувствуют; и тогда как смогу я быть правдивым в своих стихах? А настоящее искусство без правды не бывает. Вот тебя называют поэтом поединков. А что заставило тебя, знатного римского патриция, выйти на арену цирка?

Луций задумался и медленно произнес:

– Гладиаторами люди становятся по двум причинам: ты либо раб, и хозяин заставляет тебя выйти на арену, либо даже если ты и свободен, то бедность и нищета вынуждают в поисках работы пойти на риск и стать гладиатором.

– Ты и свободен, и богат, ни в чем не нуждаешься, – вставил слово Диоген.

– Я на арену выхожу именно потому, что свободен и богат. – Луций на секунду остановился, чтобы собраться с мыслями, потом, будто добравшись до главного, поднял голову и продолжил. – Человеческая жизнь должна быть чем-то заполнена, в противном случае она становится пустой и бессмысленной. А чтобы она имела смысл, нужна какая-то цель или желание, но и то, и другое дается человеку тогда, когда ему что-то не хватает. А когда у тебя все есть, чего тогда остается желать, и какая цель будет двигать тобою? Наверное так устроен человек: желает и мечтает он только о том, чего у него нет, и чем дальше и недосягаемее предмет твоей мечты, тем более желанен он, и наоборот – ведь не будешь ты мечтать о том, что и так тебе принадлежит. Сегодня я владею всем, чего может пожелать человек: знатностью, богатством, именем, в итоге не могу желать всего этого, а в конечном счете, именно из этого и состоит жизнь. Вот так я и оказался на арене цирка. Если бы я был бедняком, и мне грозила голодная смерть, я бы боролся за свою жизнь и в этой борьбе бы нашел смысл жизни. Тогда я не вышел бы на арену цирка, наоборот, моя жизнь сама бы превратилась в арену боя; хотя как там не крути, смысл жизни заключается именно в том, что в ней нет никакого смысла.

– И ты на арену выходишь в поисках смерти? – тихо спросил Диоген.

– На арену я выхожу в поисках жизни, и хотя она для меня и превратилась в тусклое зеркальное отражение, все равно, сладка, но эту сладость ты ощущаешь только тогда, когда к горлу приставлено острие меча, а вокруг распространяется запах крови и смерти; тогда ты со всей силой чувствуешь, как дорога жизнь, и как ты ее любишь. Можно сказать, что именно в те мгновенья я и живу настоящей жизнью. Смерти боюсь, как и всякий другой; словно попавший в капкан зверь выхожу на арену, выхожу потому, что другого выхода нету. «А вдруг убьют?», – от этой мысли мурашки бегут по телу. «Но вдруг спасусь, выживу?» И тогда, может быть, еще раз со всей силой почувствую, как я люблю жизнь, и как она сладка и дорога мне.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Смущенный Диоген попытался выдавить на лице улыбку.

– Даже не знаю, имел ли я право слушать эту исповедь. Да и вообще не знаю, что сказать или посоветовать. Сатурнин предлагал войти тебе в сенат, может, и стоит попытать счастье, если, конечно, твое прошлое гладиатора не помешает начать карьеру политика.

– Выйди я еще пятьдесят лет назад на арену цирка, на меня и мой род легло бы несмываемое пятно, но сегодня в этом городе другие нравы: мое прошлое в глазах общества воспринимается как пикантная оригинальность, и репутацию патриция оно не скомпрометирует.

– Форум и стены сената могут доставить не меньше острых ощущений, чем арена цирка.

– Я ненавижу сенат.

– Сенат – это власть, – задумчиво произнес Диоген. – Один философ еще много лет назад высказал интересную мысль о природе власти, я бы сказал, мудрую мысль.

– Какую же?

– Когда ты смотришь на власть сверху – ты видишь дурака, когда снизу – видишь бога, но когда смотришь ей в лицо – то видишь самого себя.

– Я думал об этом, – согласился Луций, – наверное, все кончится тем, что я стану сенатором, и может, это и есть самое ужасное.

– Ты и в правду так ненавидишь сенат?

– Я ненавижу все, что человеку определено и обеспечено заранее, чуть ли не с рождения. Пятьсот лет назад этот город взяли и сожгли варвары. Один из моих далеких предков, вместе с несколькими сотнями крестьян укрепился на Капитолийской горе и начал сражаться за свободу. В то время свободной и независимой во всей Италии оставалась только узкая полоса у вершины этой горы, и тогда никто не знал, что будет завтра. Потом наши предки спустились оттуда, победили врага, восстановили из пепла сожженный город и захватили весь мир. Было время, когда Рим представлял собой небольшую деревню, расположенную на склонах Капитолия и Палатина, а первыми сенаторами являлись простые пастухи, одетые в овечьи шкуры. Иногда я мечтаю о тех временах: одетый в овечью шкуру, с большим удовольствием ходил бы на собрание сената. Поверь, эта печаль грызет каждого из нас. Мы, римляне, живем в миллионном городе, но каждый из этого миллиона одинок, будто живет на необитаемом острове. Чем больше народу вокруг, тем более одиноко чувствуешь себя, – Луций остановился и, наклонив голову, глухим голосом добавил: – Одиночество среди людей, в большем многолюдном городе, на свете не бывает более страшной формы одиночества.

На лестнице послышались шаги, открылась дверь, и в комнате показалась девушка с веселыми глазами и раскрасневшимися щеками. Это юное существо будто излучало радость и жизненную энергию. При виде незнакомца девушка смутилась и нерешительно стала в дверях.

– Фриксе, иди к нам, это наш друг Луций Манилий.

Девушка ласково улыбнулась гостю, кивнула в знак приветствия головой, потом из уст ее невольно вырвался смешок. И она выбежала в другую комнату.

– Еще совсем дитя, – с улыбкой сказал Диоген, наверное, сейчас оттуда исподтишка наблюдает за нами. Просто не привыкла к гостям.

– Откуда она? – спросил Луций ради приличия.

– Из Испании. Ее родное племя живет на побережьях далекого океана на западе, а в этом городе у нее, кроме меня, никого нет. Я купил ее у работорговца несколько лет назад, так как для взрослого раба у меня не было денег. Она была совсем маленькой, когда ваши легионы взяли и сожгли ее родной город, но кое-что сохранила в своей памяти, и когда подросла, рассказала о себе и своем племени., ее соотечественники весной устраивают состязания, что-то вроде наших гладиаторских боев, только поединок происходит между человеком и быком. Перед глазами быка человек машет красным платком и с помощью этого платка во время поединка управляет его действиями: вероятно, красный цвет возбуждающе действует на этих животных. Порой люди, как эти быки бестолково гоняются за красными платками, только для одних этим платком являются деньги, для других – имя и слава, для третьих – власть. Боги, фортуна или рок – это те силы, которые с помощью платка управляют людьми, а мы, ослепшие быки, даже не догадываемся, что вместо реальных ценностей гоняемся всего лишь за красным платком. – Диоген на секунду замолк, потом задумчивым голосом продолжил: – Вот, если когда-нибудь быки поймут, что их обманывают, тогда, быть может, они по-иному поведут себя и тогда они обретут свободу.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил Луций.

– Это не правда, что человеку приносит счастье успех в жизни. На самом деле, счастье может дать человеку только другой человек. Мое счастье – это Фриксе. Этот ребенок мне, старому одинокому цинику, подарил чувство любви и ощущение радости жизни. Сегодня у меня кроме нее никого и нету.