Сон юности. Записки дочери Николая I

Кто жил в полном согласии с любимой сестрой, поймет, что я пережила перед приближающимся прощанием с Адини. 16 января была отпразднована свадьба. На последнем балу, заключительном после всех празднеств, во время полонеза, от радости, что все торжества кончены, танцевали бешеный галоп через все большие залы, с Папа́ во главе. Камер-пажи с трудом поспевали за нашими шлейфами, и за ними, задыхаясь от усилий, следовал весь двор.

Фриц и его молодая жена должны были остаться у нас до весны и занимали большие апартаменты в северном флигеле дворца, очень нарядные, но неудобные. Адини должна была пройти пять салонов, прежде чем попасть в комнату к своему мужу. На Пасху предполагался переезд в Копенгаген, где для молодых устраивался дворец, а также дом на морском берегу для летних каникул. Датский король любовно заботился об обоих молодых людях.

Светская жизнь этой зимы была, пожалуй, особенно богата разнообразием. Каждый хотел что-то сделать для молодых, и в их честь было дано одиннадцать больших балов. Три раза в неделю посещали итальянский или французский театр, между ними иногда русский. Артисты были прекрасны, но репертуар неважный. После грибоедовского «Горя от ума» не ставили больше ни одной значительной пьесы, кроме гоголевского «Ревизора», который, благодаря поддержке Папа́, миновал цензуру. Я, для которой светская жизнь была обязанностью, приучила себя после балов или празднеств вставать на час раньше, чем обычно. В санях я уезжала в Царское Село – в школу к моим маленьким дочерям священников – и возвращалась оттуда только к обеду. Это было для меня большим удовлетворением, но чтобы скрыть от других, что внешняя оболочка жизни мне уже недостаточна, из страха, что мои серьезные наклонности будут осмеяны, я изображала в обществе кокетку, чтобы только не показать скучное или усталое лицо.

Адини простудилась, когда возвращалась с бала от Нессельроде. Одно из окон экипажа было по недосмотру какого-то лакея опущено при десяти градусах мороза. На следующий день она проснулась с жаром. Никто не придал этому серьезного значения, полагаясь на ее здоровую натуру. Она появилась, как всегда, за утренним завтраком, а также вечером к обеду, зная, что родители ее ждали, ведь она вскоре должна была покинуть их. Так было и на следующий день. Я сама не заметила в ней никакой перемены, когда мы, занятые никогда не иссякавшим разговором двух сестер между собой, сидели вместе. С живостью она рассказывала мне о своем плане совместной жизни с Фрицем. Она хотела развить Фрица морально и духовно, хотела читать с ним, главным образом Плутарха, чтобы пример благородных мужей помог ему. Она подозревала в нем склонность искать развлечений в не равном себе обществе, однако была убеждена, что вскоре совершенно изменит его: «Мы ведь так любим друг друга». Мы говорили также часто о религии. То, что молодые девушки переходили в католичество, нас очень удручало. В большинстве случаев это были те, кто воспитывался за границей, главным образом во Франции. Они вырастали безо всякой связи с родной церковью. Мы же были пронизаны учением нашей православной веры. Как мы благословляли судьбу за эту нашу веру отцов, как мы любили нашего духовника о. Бажанова! Терпимый в своей религиозности и совершенно беспристрастный, он учил нас истории церкви. Благодаря ему мы научились понимать, что русский характер и русская церковь – неразъемлемое единство. Когда мы стали взрослыми, о. Бажанов приходил, как и прежде, каждый понедельник к нам, но вместо урока были разговоры, сердечные и задушевные.

С тех пор как мы стали более зрелыми и более серьезными, мы узнали о том, что прежде едва касалось нашей жизни. Это было общественное мнение, вернее, его отголосок на разные мероприятия правительства. Нас постоянно возмущало двуличие многих: в лицо государю они говорили одно, а за спиной – другое. Кроме Киселева и Бобринского, я не помню никого, кто бы говорил с Папа́ так откровенно и свободно. Почему правда доходит до монарха в искаженном виде, а не такой, как она есть? Боязнь ли это показаться в невыгодном свете, трусость, ревность, интриги, преследующие какую-либо цель, или только потребность внести путаницу? Может быть, все вместе действует на поведение камарильи, этого бича каждого двора? Какими зоркими должны быть глаза монарха, какими крепкими его сердце и его мысли, чтобы остаться невозмутимым и, невзирая на все это, продолжать управлять!