Сон разума

Лейтенант. Мы из Комитета государственной безопасности. Вам придется поехать с нами.

Хейфец. Бумага есть?

Лейтенант. Какая бумага?

Хейфец. Ордер на арест, идиот.

Лейтенант. Вы, главное, не волнуйтесь. Вот ордер.

Хейфец (после паузы). Хорошо. Но я должен выключить циклотрон, иначе здесь через час будет Хиросима.

Лейтенант. А что, без вас этого не сделают?

Хейфец. Я отпустил оператора. Можете сходить убедиться, что на пульте управления никого нет.

Лейтенант. Да нет, зачем же, идемте вместе (конец записи).

И на этом все кончилось. Ни Хейфеца, ни кагебешников больше никто не видел.

Через десять минут Сапсанов попытался воспользоваться переговорным устройством, но оно глухо молчало. Майор вместе с водителем поднялся в кабинет Хейфеца — там было пусто. Они прошли на пульт управления — оператор оказался на месте, циклотрон работал. Никаких указаний об остановке циклотрона оператор не получал, и Хейфец сюда не заходил. Тогда Сапсанов вызвал оперативную группу.

Всем в лаборатории объявили, что получен сигнал о подложенном взрывном устройстве, и предложили покинуть здание, в нем-де будут работать саперы.

Остаток дня, вечер и ночь в лаборатории номер шесть шел обыск максимальной интенсивности. Отпирали каждую дверь на чердаках и в подвалах, лезли в кладовки, в шкафы и трубы вытяжной вентиляции, простукивали стены и вскрывали полы — и все напрасно, никаких результатов.

Как сообщил, передавая товар, подполковник, эта история поломала карьеру Сапсанова его продвижение в должностях и званиях было заморожено. Он так и остался, до ликвидации КГБ, рядовым следователем с майорскими погонами, но дело Хейфеца у него не отобрали — скорее всего никто не хотел с этим бредом связываться. Где Сапсанов сейчас и что делает, Кречетов не знал.

Адвокат продолжал методично исследовать документы, иногда делая выписки, и вскоре у него возникло странное ощущение почти реальнчго присутствия самого Хейфеца или, по крайней мере, его строптивого духа. Он, видимо, был настолько сильной личностью, что накладывал свой отпечаток на всех, кто с ним сталкивался. Через полуграмотные сочинения осведомителей, сквозь собачий язык рапортов и служебных записок проступал сумрачный образ человека загадочного, внушающего необъяснимый страх, гордого до надменности и отделенного от прочих людей барьером интеллектуального превосходства.

Обдумывая дальнейшие планы, Александр Петрович решил с визитом к Хейфецу-младшему повременить, чтобы тот не счел кагебешную папку слишком легкой добычей. Адвокат сосредоточился на другом: как проникнуть на циклотрон и легализовать там свое присутствие. Наверняка всем сотрудникам циклотрона, рассуждал он, полагаются надбавки к зарплате за вредность условий работы, и, насколько он помнил университетские порядки, эти деньги наверняка никому не выплачивают. Обеспокоив еще раз проректора, Александр Петрович получил подтверждение своей догадки.

Далее все было делом техники — той техники, которой он владел в совершенстве. Телефонные разговоры, сцепляясь один с другим словно колесики часового механизма, в течение дня привели к нужному результату: он был представлен заведующему лабораторией номер шесть как известный, но чудаковатый адвокат, готовый за чисто символическую плату отстаивать попранную справедливость.

Адвокат потратил два дня, чтобы стать на циклотроне своим человеком. Благородство и бескорыстие его миссии открывало перед ним сердца служащих и, главное, развязывало языки. Закрытых дверей для него не было — он мог в любое время разгуливать со счетчиком Гейгера, где пожелает, и ему давали ключи от любых помещений, дабы он, вооружась рулеткой, мог промерять расстояния от рабочих мест до источников облучения или шума.

С заведующим лабораторией, профессором Башкирцевым, у Александра Петровича сложились совершенно душевные отношения. Башкирцев оказался меломаном и обладателем недурной коллекции старинных граммофонных пластинок, и домашний музей адвоката — коллекция аппаратуры звукозаписи — привел профессора в восхищение. Коллекционеры, как дети, мгновенно находят общий язык.

После нескольких дней знакомства, по случаю дождливой погоды дело дошло до совместного питья коньяка. Профессор интеллигентно, но неутомимо поглощал сей благородный напиток, заедая каждую рюмку ровно одной четвертушкой шоколадной конфеты, и, независимо от количества выпитого, не терял ни респектабельности, ни детского румянца на гладко выбритых впалых щеках.

Никакой свидетель не смог бы сказать, что адвокат о чем бы то ни было расспрашивал ученого, но разговор все время сам собой касался Хейфеца.

— Нелегкий он был человек, талантливый, но нелегкий. Никто его не понимал, да он и не хотел, чтобы его понимали. Да и талантлив был — сложно объяснить — как-то странно… не по-нашему как-то. Прямо инопланетянин какой-то, сосланный сюда в наказание за высокомерие.

— Талантливый? Вы сказали — талантливый? — рассеянно поинтересовался адвокат, подливая в рюмки коньяк. — А я слыхал, он спроектировал циклотрон неудачно, не так, как надо.