Сон разума

В этом лабиринте, где уже после обеда становилось темно, звучало эхо, которое усиливало наши крики, смех и звуки погони. Мы часто играли в привидения и в другие игры — нервы были напряжены до предела. Страх темноты, запутанный интерьер, сама необычность, потаенность и запретность этого места (а также юный возраст) побуждали нас к посвятительным обрядам — столь же примитивным, как мы сами. Поэтому случалось, что под конец беготни мы падали друг на друга в теплой, потной свалке. Детский пот и острый аромат мочи — такие вот запахи. Одежда распахивалась (все мы носили белое хлопчатобумажное белье, что быстро выцветало), и тотчас слышались гоготанье и визг, когда мы со смехом ложились на девочек с расставленными ногами, а старшие — вероятно, двенадцатилетние — окружали младших, и те для вида протестовали, но хихикали исподтишка. В закоулках, за позабытыми ящиками и грудами картонок, совершались элементарные манипуляции, например, игра в веревочку или исполнение той музыки, которую мы так любили — с помощью бумажки, натянутой над гребенкой: столь же загадочная, как наши переодевания в джутовые мешки, она доводила губы музыкантов до исступления.

Выйдя в начале войны на пенсию, он обосновался в Б., где живет со своей умственно отсталой сестрой, которая шьет галстуки и кормит его простыми блюдами, а он охотно их дегустирует.

Мир тесен — это тепловая, а не световая оболочка. Они ужинают на клеенке, и X. иногда прерывает трапезу, дабы что-то записать. Сестра говорит мало и смеется присущим лишь ей гнусавым смехом. X. привык к этому, как привык к тому, что течет кран на кухне, скрипит шкаф и застревает ключ в замке, к тому, что семейный бюджет скуден, а звуки интерьера распадаются на град воплей, завывающий плач, потоки сквернословия и апокалиптический рев. Он думает, что у других все точно так же. Однако наступает миг, когда возгласы стихают, сметаемые хрустальным птичьим криком. Всего лишь криком, похожим на птичий…

Секрет открылся мне случайно. Однажды, играя в прятки, я притаился в удаленном проходе, куда никогда не добирались другие дети: он вел в темную клетушку. Я ждал, пока меня найдут, вместе с тем зная, хоть и не желая себе признаться, что игра уже окончена. Неизвестно, сколько я просидел в своем укрытии, а затем, чтобы как-то отвлечься, начал осмотр. Двигаясь вдоль стен, я вдруг споткнулся о две ступени, что вели к металлической двери. Открыв ее без труда, я очутился в главной зале дворца. Проходя сквозь пыльные оконные стекла, тусклый дневной свет озарял литые колонны, что распускались коринфскими капителями, паркет из светлого дуба, ниши и возвышения этого светского собора. В воздухе пахло мелом, а еще бумагой — запах забвения и полного запустения. Я прекрасно понимал, что получил это царство вовсе не в награду за некие заслуги, насчет которых я никогда — даже в ту пору — не заблуждался. Просто это было счастливым стечением обстоятельств, невыразимым случаем, который представляется тому, кто способен оценить его по достоинству. С тех пор я узнал, что подобная убежденность всегда предвещает большие несчастья. Не могу сказать, удивились ли мои товарищи, когда я стал редко появляться, но в обмен на свою привилегию я охотно отказался от игр, решив, что уже познал все их премудрости.

Дворец был гораздо просторнее и сложнее, чем я вначале предполагал. Запутанные подвесные галереи и головокружительные мостки перекрещивались под окнами, что казались бесконечными. Некоторые металлические мосты напоминали корабельные решетчатые настилы, а винтовые лестницы, гремевшие у меня под ногами, обвивались вокруг литых опор, которые, подобно фонтанам, вдруг устремлялись в разные стороны, порой вынуждая долго ползти по кривой к балконам и ложам. У меня никогда не кружилась голова — даже в тот день, когда я очутился на крошечной площадке фонаря, что увенчивал все здание, и, словно обретя невесомость, царственно зависнув над пустотой, охватил взглядом этот пейзаж из стекла и металла — необъятную оранжерею, полную расцветающих растений, видимых лишь мне. Если б я захотел, то мог бы взлететь или пробежать мухой по внутренней поверхности купола. Еще я мог бы дать названия различным частям дворца, но воздержался, не уверенный в том, что они уже не поименованы некой дальней инстанцией, чьей природы я не понимал, хотя и догадывался о ее существовании.

Во французском языке нет слова для обозначения такого рода преступника, но Lustm"order — очень богатый термин, световое колесо, солнце.

Бывший владелец дома, где они жили, по собственному Почину и без всякого разрешения, прорубил два окна в дворцовый сад. Никто не пожаловался.