Сон Тины

Она была здесь ровно через час после того, как мы встретились на улице. Зачем она приходила? Чего ей нужно было от меня? Разве не все между нами кончено?.. А может быть... может быть?..

И я готов был биться головой о стену, что меня не было дома, когда она приходила ко мне. Может быть, когда я встретил ее, она шла ко мне, а я только поклонился ей и посторонился, что бы дать ей дорогу!.. Конечно, она должна была только кивнуть головой и пройти мимо. Я вспомнил старую обиду и холодно поклонился ей -- как же иначе она могла ответить?.. И, однако, она пришла ко мне. Я поступил с ней грубо, а она пришла ко мне, несмотря ни на что...

-- Это моя старая, хорошая знакомая, -- говорил я хозяйке, -- я полгода не видел ее, и она пришла ко мне. В этом нет ничего предосудительного, напротив, это так естественно... Она так и спросила: здесь ли живет такой-то?..

-- Ну да, -- пятясь к двери, равнодушно отвечала хозяйка, которой этот разговор, по-видимому, начинал надоедать.

-- Конечно, -- объяснял я, идя за ней, -- ведь, она моя близкая, старая знакомая и может называть меня просто по фамилии... Вы, пожалуйста, не подумайте чего-нибудь, -- это хорошая, чистая девушка, и мы с ней просто друзья, больше ничего... И она, наверно, улыбнулась, когда спрашивала меня?.. У нее такая милая, светлая улыбка одним уголком рта!..

-- Кажется, улыбнулась, -- сказала моя квартирная хозяйка, и по ее лицу было видно, что она не помнит и считает совершенно неважным -- улыбнулась та девушка или нет...

-- И она была очень огорчена, когда узнала, что меня нет дома?.. -- приставал я, стоя в дверях, потому что хозяйка пятилась уже по коридору. -- Вы не заметили, она была очень огорчена?.. Не сказала, когда придет еще? Не просила ли передать мне что-нибудь?.. Может быть, она сказала, что будет ждать меня у себя? И в котором часу?..

-- Она была очень огорчена, но ничего не сказала и ничего не просила передать?.. -- уже сердясь, проговорила хозяйка и, достигнув своей комнаты, захлопнула за собой дверь...

Я тотчас же пошел к Анне, полный раскаяния и еще большей любви, нежности и тоски.

Было легко и весело идти под дождевыми облаками мартовского вечера, по рыхлому, во многих местах уже стаявшему снегу, отдавая лицо влажному ветру, скользившему по щекам и шее, как холодные, нежные женские пальцы. И всю дорогу я напевал каким-то сладко-грустным, мною самим придуманным мотивом три слова, то тихо, то громко, то с дрожью слез в голосе, то с звучностью радостного сердечного волнения, -- только три слова:

-- Я люблю вас... я люблю вас...

На улице было пусто. Далеко, сквозь лиловые сумерки, мигали желтые огоньки, а в небе, между темными, веявшими дождевым ветром, облаками, сияла полоска зеленоватого неба с яркой, как алмаз, звездой, мигавшей длинными, золотыми ресницами. Где-то слышались голоса, кто-то смеялся, кто-то пел, и мотив песни тоже был мечтательный, грустный... Я прислушивался к смеху, говору, пению, а сам напевал свою тихую молитву:

-- Я люблю вас... я люблю вас...

Тянулись бесконечные заборы, маленькие домики со слепыми и освещенными окнами. По улице, темным силуэтом перебегая с одного тротуара на другой, шел фонарщик, останавливался, взбирался по тонкой лесенке и зажигал фонари. Я подходил к только что зажженному фонарю и смотрел на колеблющееся газовое пламя долго и внимательно, сообщая ему свою новую, томящую душу песню, в которой было только три слова -- больших, как мир, простых, как счастье и нежных, как весна...

Я пел ее всю дорогу, и мне казалось, что лучшей песни никогда в своей жизни я не слыхал и, наверно, не услышу, хотя в ней было только три слова и всего одна музыкальная фраза. Ветер подхватывал и уносил мою песню в лиловые сумерки, и вся улица, с тихими домами, заборами и кротко мерцавшими фонарями как будто чутко прислушивалась к ней и принимала ее так же серьезно и внимательно, как дары весны -- дождевую свежесть и мягкие веяния вечернего ветра...

С этой песней в душе я взялся за кольцо калитки, вошел во двор и, поднявшись по ступеням, позвонил у двери. И ожидая, все продолжал напевать... Только тогда замолк, когда горничная открыла дверь, и у меня от волнения захватило дух...

Пока девушка ходила с моей карточкой докладывать, я дрожащими руками стаскивал с себя пальто, с замиранием сердца слушая звуки рояля, плывшие из глубины комнат через раскрытую дверь, -- "Reverie" Шумана, которое так подходило к ней, к ее тихим, грустным глазам и бледному, как будто всегда обиженному, лицу...

Вот музыка оборвалась, хлопнула крышка рояля. Я вздрогнул и замер. В стуке упавшей крышки мне послышалась нервность волнения... "Конечно, -- подумал я, -- мой приход ее должен был взволновать... Она должна быть рада мне... ведь, она приходила ко мне!"...

В дверях показалась горничная, и я уже сделал шаг, что бы пройти в комнаты, не дожидаясь ее приглашения, в котором не могло же быть сомнения... Но девушка загородила собой дверь и, усмехнувшись, проговорила, потупляя глаза:

-- Их нет дома...

Я растерялся и уставился в нее удивленными глазами.