Сон в начале века

И тогда Подсухский поселился на свалке в картонно-жестяной халупе, его приняли в свалочное сообщество, он начал ходить по свалке среди гор мусора, ища нужные для себя самого и сообщества вещи. И очень скоро понял, что выбрал жизнь напряженную, отмеченную тяжелыми трудами, наполненную подлинными страстями, беспощадной борьбой за существование, за глоток гнилого воздуха, за кусок черствого, с плесенью хлеба, за позеленевшую колбасу, за опивки, собранные из многих бутылок в одну, за соитие с одним из смердящих существ, что отдаленно напоминало женщину. И Подсухскому досталось то из них, которое считалось лучшим, и оно стало для него чем-то вроде кубка за победу в долгих соревнованиях, за который придется бороться вновь и вновь, причем даже тогда, когда этого совершенно не желаешь, ибо отказ от борьбы не отменяет саму борьбу: все равно с тобой начнут схватку, все равно будут драться не на жизнь, а на смерть. И Подсухский бился ежечасно, ежеминутно, оставляя для отдыха считанные секунды, уходившие на зализывание ран да на глубокую затяжку куренным-перекуренным бычком.

Подсухский исхудал. Прежние круги под глазами, следы ответственности за судьбу Учреждения, исчезли, и вся кожа его лица была одного блекло-зелено-коричневого цвета. В его мускулах теперь была иная сила, не та, что имелась у Подсухского раньше, в пору занятий теннисом, плавания в бассейне, массажа, гимнастики, джакузи. Мускулы его были, как веревки, легко напрягались, а расслаблялись с огромным трудом. Его перестала мучить бессонница. Исчезла изжога. Теперь он смеялся другим смехом. Как бы лаял. Отрывисто, резко. Раньше же — смех его был длителен, непрерывен и внутри него что-то бурлило.

Он потерял возраст. Глядя на свое отражение в осколке зеркала, прикрепленном в углу картонно-жестяного жилища, он видел уже не человека, себя, а образ падения. Возраст же образа не исчисляется годами. Для образа требуется иная шкала, не временная. Ему казалось, что он может вдруг взять и пойти в школу. Скажем — в седьмой класс. Или поступить в институт, на тот же факультет, который окончил много-много лет назад, где потом работал на кафедре, где встретил свою будущую жену, тогда молоденькую лаборантку, теперь превратившуюся в здоровую, сытую, сисястую и жопастую бабищу, бросившую его в трудный момент суку, которая отняла детей, обобрала, которая унесла с собой заветную шкатулку, а в шкатулке были накопленные на черный день средства, были бриллианты, было кольцо его матери. Или Подсухский мог поехать куда-то далеко: ведь образ не связан с пространством, образу легко дается проникновение через тысячи и тысячи километров.

Но годы шли. Причем если на свалке проходил один год, то там, в мире, поставляющем мусор, проходило пять, шесть, семь лет. На свалке была одна из конечных точек бытия. Если время здесь тормозилось, застывало, то за границами свалки оно летело и взрывалось.

На огромных пространствах мусора, среди прочих жителей свалки, равный меж равными, бродил и Подсухский.

В вышине парили мириады наглых ворон. Откуда-то прилетали желтоклювые крикливые чайки. Все знания о прошлой жизни, знания о том, как вообще жить в вовне оставшемся мире, все умения и навыки Подсухского на свалке были не нужны. Все прошлое было неважно, а важно было вовремя оглянуться через плечо, когда кто-то подходил сзади, но лучше — не оглянуться, а сразу — вмазать с оттяжкой. Важно было вырвать нужную вещь у нашедшего, оспорить право первенства. Первым запихнуть в рот, первым засунуть в карман.

То была напряженная жизнь.

Крыша картонно-жестяной халупы временами давала течь. Или крысы прогрызали стены. Случалось, бульдозер, утюживший мусорные пространства, сбивался с пути — то ли засыпал бульдозерист, то ли он, выпив сверх меры, предавался озорству — и тогда Подсухский еле-еле успевал из халупы выскочить, прижимая к груди самое необходимое — чайник, котелок, — а она исчезала под гусеницами, хрустнув, треснув, перестав существовать.

Тогда Подсухский строил новую.

Падение с высоты породило в Подсухском мысль, что все, все абсолютно можно начать с начала. Что даже физическое существование можно начать во второй раз. А потом и в третий, и в четвертый. И, кто знает, может и первое не было первым? Подсухский, до падения, от ответов на такие вопросы уклонялся. Даже — уклонялся от постановки таких вопросов. Теперь они звучали в нем.

Бывало, что Подсухский отправлялся за пределы свалки. Иногда — без цели, просто взглянуть на другой мир. Случалось же — целенаправленно. Однажды в мире ином, за березовой рощей, за рекой, за полем, за густым темным лесом, в престижном дачном поселке какие-то озлобленные люди сожгли сразу несколько больших и добротных домов. Пожарные, пытавшиеся потушить огонь, выбросили из домов мебель и там, в кучах этой обгоревшей мебели, Подсухский рассчитывал найти что-то для себя.

Он шел и думал о прошедших годах. Ему временами не верилось, что все эти годы он провел на свалке. Что там ел и пил, спал и видел сны. Что там у него было много женщин и все они были женщинами свалки.