Сон в начале века

— Что с тобой опять случилось, папа? — спросила она.

— Упал, — сказал бедолага. — Ноги меня плохо держат в последнее время.

— Мы у тебя останемся, папа? — спросила дочь.

— Оставайтесь, — разрешил отец, — не гнать же вас на улицу!..

11

Половинкин-первый проснулся от того, что Абуянчикова включила звук телевизора на полную мощность. Шла программа новостей. Половинкин протер кулаками глаза и увидел, что показывают лежащее на асфальте тело в полуспущенных штанах, в задранной кверху рубашке, со съехавшим набок галстуком, в одном только ботинке, тело, из-под которого текла темная, почти черная кровь. Корреспондент говорил что-то слишком громко, так громко, что и разобрать было нельзя, а когда репортаж закончился, Абуянчикова нажала кнопку на пульте и в тишине возвестила:

— Грохнули твоего Кохакидзе!

Половинкин аж подпрыгнул! Значит все-таки есть справедливость, значит все-таки Бог видит зло на земле и никакое зло не оставляет безнаказанным! Но тут же Половинкину стало стыдно своей радости. Он вспомнил разговор со священником, после похорон своей тетки, женщины злой, скупой и мстительной, которая своих детей держала голодными, сама же ходила в шелках и бархате, украшала шею жемчугами, мочки ушей — бриллиантами, которая пила сладко и ела вкусно со своими любовниками, а дети просили кусочек и даже кусочка не получали. Не только детям ее собственным, но и людям, удаленным от нее по родству, доставались лишь злоба, злословие и прочие гадости, а Половинкина тетка обвиняла в том, что, сажая к себе на колени племянницу, Половинкин испытывает чувства совсем не родственные. Что млеет и томится, что племянницу уже давно развратил. Или распускала слухи, будто Абуянчикова не мать семейства и достойная женщина, а последняя блядь и специально вызывает сантехников по несколько раз в неделю, чтобы с этими сантехниками предаваться блуду, а потому еще, что она не просто блядь, а блядь, которую привлекает запах канализации и грязи. И Половинкин сказал попу, что сам он считает, что этой его тетке воздалось по заслугам, что Бог прибрал ее к себе не зря, что зло не должно оставаться безнаказанным.

Священник ответил не сразу: он с аппетитом, но и с достоинством, неторопливо и размеренно, закусил выпитое, тщательно вытер усы и бороду салфеткой, кашлянул и лишь потом укорил Половинкина в том, что Половинкин, как впрочем и подавляющее большинство прочих людей, по сути исповедует принципы Ветхого Завета, а не Завета Нового и ко всему происходящему вокруг относится совершенно не по-христиански, а исходя из иудейских принципов и законов типа «око за око, зуб за зуб».

— Прощать следует врагов наших и тогда простится нам и спасение нам даруется! — сказал священник и взглядом показал Половинкину, что пора налить еще по одной. — Вы все мстить собираетесь, а вам самим по вашим грехам, быть может, так же, если не более, должно воздаться. Но Господь видит грехи, он не по грехам судит, а по милосердию своему!

И Половинкин тогда устыдился, как устыдился и этим утром, ибо у Кохакидзе наверняка была жена, были детки, по нему плакали и рыдали люди его любящие, которые вовсе не подозревали, что такое этот Кохакидзе, какая он был подлая тварь. И устыдившийся Половинкин собрался было о своем прощении и милосердии сказать Абуянчиковой, но та из комнаты давно вышла и уже чем-то гремела на кухне.

Он вышел на кухню, где Абуянчикова нарезала хлеб, увидел, как на сковороде подпрыгивают сосиски.

— Позавтракаем? — глотая слюну спросил Половинкин.

— Денег в доме больше нет, сосиски мать принесла, только детям, — Абуянчикова положила хлеб в хлебницу. — Если сегодня ничего не принесешь, лучше не приходи!

— Погоди! — Половинкин хлопнул себя по лбу. — Я же вчера коробочку принес, такую, ленточкой перевязанную. Где она? Может, в ней?

— Ничего не знаю! На, одну сосиску тебе даю!

И Половинкин, в совершеннейшем отупении проглотив тоненькую и безвкусную сосиску, понял, что говорить с Абуянчиковой не имеет смысла, что она не захочет слушать рассуждений о милосердии, прощении, грехе и воздаянии за грех. Вытирая губы тыльной стороной ладони, Половинкин даже подумал, что никому эти рассуждения не интересны, а интересны сами грехи да воздаяния. То есть — не слова интересны людям, а дела.