Сон в начале века

— И вы правы ребята, и вы! — сказал Половинкин-второй после того, как установилась тишина. — Если мы будем из-за баб так махать кулаками, то у нас и сил не останется. Все ведь, ребята, познается в жизни, в ее толще, в ее глубине. Пойдите туда, в жизнь, и вы все поймете. Там ведь все меняется каждую минуту! Каждую секунду! — Половинкин-второй перевел дух, спрятал большой черный пистолет и закурил сигару. — А вы, блин, из-за такой фигни, понимаешь... Наливай!

Всем налили живительного коктейля, все выпили коктейль залпом и Половинкин-второй предложил рассказать и о том, чем все-таки закончилось это его путешествие на Запад.

— Просим! — закричали все, и Половинкин-второй продолжил свое повествование с таких слов: «И за горизонтом есть жизнь!..»

15

«Да! Не устаю я это повторять: и за горизонтом есть жизнь! Итак, я греб к горизонту, за кормой лодки одна за другой тонули ненавистные голые бабы, осыпавшие меня проклятиями на языке, который я не знал и уже никогда не узнаю. Солнце пекло спину, голова раскалывалась от жары, хотелось пить. Я бросил весла, поискал на дне лодки и нашел бочонок с прохладной водой, корзину с провизией, да большой платок с золотым шитьем, в который укутывали сокровища Бормоты. Не до брезгливости — я смочил платок водой, намотал его на голову, слегка перекусил, попил водички, а когда сел на банку, то оказалось, что брошенные мной по неопытности весла давно плавают в море-океане, а лодка теперь подвластна лишь воле волн и ветру. Я бы бросился за веслами, да острые серпы плавников акул, привлеченных голым бабьем, уже бороздили морские воды, и мне не хотелось становиться раньше времени кормом.

Я был близок к отчаянью. Я простер руки к небесам, послал им проклятье, покрыл все вокруг такими словами, что акулы должны были сдохнуть, а воды должны были разверзнуться и лодка моя упасть на морское дно. Но ни хрена не произошло, ничто не изменилось, лишь от крика начало саднить горло, да заломило более прежнего затылок. И тогда мне стало ясно — слово ничего не стоит, ничто от него не зависит, ничто им изменить невозможно. А все, что говорят про слово, полнейшая туфта и чепуха, и верить этому нельзя. И я сел на лавку и обхватил горестно голову руками, а потом сполз на дно лодки и забылся там в полусне-полубреде. И я бы сошел там с ума, если бы по прошествии нескольких суток свободного плавания лодка не ткнулась носом в берег: ее прибило к великолепному пляжу с грибками, лежаками, с кафешкой под пальмами, и до меня донесся аромат шашлычков и пряной зелени, которой так приятно заесть исходящий соком кусочек мясца. Я не верил своим глазам, но ничто не исчезало, как мираж, ничто не растаивало в дымке и не превращалось в гребешки морских волн да в висящие над морем облачка.

Нельзя сказать, что на пляже было много народу. Так человек шесть-восемь-десять, все парами, мужчина-женщина, одна пара — под грибком, другая — на лежачке, третья — возле кафешки, с шампурами да со стаканами винишка в руках, и никаких голых баб, и никакого блядства и непотребства. И так мне стало на душе прекрасно и легко, что я поднял лицо к небесам и, уже тихо и плачевно, медленно и спокойно, попросил у небес прощения за свои проклятия, за свою слабость и минутное помутнение.

Тут ко мне и подошли, вежливо так расспросили: кто? откуда? куда? почему? Я отвечал на вопросы с радостью, окрыленный и верящий, что сейчас вот все мои злоключения закончатся, и я смогу продолжить свой путь к друзьям. Ан нет! Во-первых, оказалось, что говорим-то мы на разных языках, но друг друга удивительным образом понимаем: эти мужчины-женщины на каком-то своем, чирикающем-свистящем, я им — по-русски, конечно. Во-вторых, оказалось, что они и слыхом не слыхивали ни про нашу с вами великую страну, ни про рейсы «Аэрофлота», ни про ту страну, в которую я направлялся, ни, что самое странное, про остров Голых баб, до которого и плавания всего-то ничего!

Ко мне вышла еще одна пара, явно — начальники и расспросив еще раз, сказала в один голос: «Добро пожаловать на остров Любви!» Вот-те и приехали! Да, это был тоже, как и у голых баб, остров. На этом острове с определенного возраста все жили парами, везде и всюду ходили только вместе, ни на секунду не расставаясь, а уж счастливы были так, что просто слов не хватает.

Мне помогли вылезти из лодки — бумажечки и прочее, бронштейновское, я захватил с собой, — и отвели в тенек. Там меня напоили-помыли-накормили, дали сандалии, дали какую-то хламиду, расспросили — в чем моя профессия? что умею? чем хочу заниматься? Что я мог им ответить? Какая, япона мать, у меня профессия! Но тут я вспомнил, что когда-то учился вырезать из дерева, что даже для одного серьезного человека делал шахматные фигурки. Я сказал об этом, и они так обрадовались! Тут же дали мне кусок дерева, острый нож, и я в два счета вырезал двух целующихся голубков. После этого — все! Я стал их, на все сто!