Сон в ночь Таммуза

– Не забывай, что он может стереть тебя из сна, не просыпаясь. Он уже так стер лорда Редклифа. Тот раньше времени уехал в Англию. Вместо него во сне возникла женщина. Еще неизвестно, кто она…

Но тут стерла всех из сна Орита, которая вернулась на карете к дому Габриэля. Во сне ведь самое длительное действие, спектакль в трех актах, проносится в считанные мгновения.

Вот Орита простучала каблучками и, приподняв платье, прыгнула в карету. На мгновенье сверкнули ее высокие икры, гладкие и загорелые, и заполнили атмосферу золотом и свежестью. И после того, как карета покатилась вниз по склону улицы и исчезла из вида вместе с красной феской извозчика, золото и свежесть продолжали пронизывать воздух. Вожделение в боге утренней звезды, пробужденное мгновенным высверком икр Ориты, упругих и полных, в страсти, страхе и раскаянии ощущалось как измена утренней звезде, которая ведь всего каких-то десять минут назад покинула бога.

Но почему поклонение солнцу днем должно помешать освящению луны ночью? Ведь он же не похож на друга своего, маленького Срулика, заключенного в карцер безнадежной любви. «Какое было бы для меня счастье быть свободным, как ты, Габи. Да здравствует страсть к свободе!»

Но ведь у Габриэля – «великая идея», разрабатываемая им в синем блокноте. И это лучшая панацея от болезни, называемой любовью, от которой Срулик вряд ли вылечится. «Великая идея» привлекла уже небеса и землю, звездное воинство, играющие немалую роль в каббалистическом видении мира.

Что же касается таких разных существ, как Белла и Орита, одна дополняет другую, углубляет, сливает, как два луча – голубой и алый, которые с детства видит Габриэль. Особенно они обозначились года три назад, когда он с того места, на пересечении долин Иегошуафата, Геенны и Привидений следил за восходом солнца. С исчезновением луны усилился свет на востоке. Он поднялся до шотландской церкви, купол которой одной стороной был обращен к железнодорожному вокзалу, другой – к далям за Иорданом. Полоса света обозначила горизонт поверх гор Моава. Прикрыв глаза, он бормотал про себя: «Я еще раскаюсь в том, что совершил. Это плохо кончится». Но вопреки этой мысли, сердце его наполнялось радостью от возникшей в памяти картины: мать в детстве выходит из комнаты, прямая, улыбающаяся, в широкополой шляпе и перчатках, доходящих до локтей, на высоких каблуках, с сумкой в руках, говорит с веселым нетерпением:

– Идем, дорогой, немного прогуляемся.

Что-то неуловимое, похожее ощущалось в облике матери и Беллы – в профиле, в копне волос, соскальзывающих на завиток уха, в линии лба и носа, тонких ноздрей, ямочках на щеках недалеко от губ.

Неповторимые минуты, вершащиеся в небесах с закатом луны и восходом солнца, будоражили его сердце одновременно возбуждением и усталостью. Но требовалось, как продолжать нить самой жизни, зафиксировать это в синем блокноте. И он знал, что, записав то, что в эти мгновения пробуждалось и накапливалось в его душе, тут же упадет, подобно камню в колодец, в долгий сон.

Но вот наступает утро, и он видит ресницы зари, трепещущие над горами Моава на востоке. Солнце заливает весь мир новым светом, сильным, полным радости жизни, глубоко вдыхает в себя голубизну неба. И этот переход от переживания лунной ночи к переживанию солнечного дня подобен переходу от одной эмоциональной картины в душе к другой или – единой длящейся симфонии. К переходу из лунного храма в солнечный – со знаками Зодиака и всем небесным воинством. Но когда, после бритья, умывания и одевания, Габриэль обратился к синему блокноту, мысль его была не о Белле или Орите, а о Млечном пути. И он нашел там запись перевода из французской энциклопедии статьи о Галактике: «…Количество от миллиарда до ста миллиардов солнц держатся силой притяжения… Наше солнце находится в Галактике, называемой Млечным путем. Еще тридцать Галактик близки к ней. И все вместе они представляет как бы местный фрагмент вселенной. Форма нашей Галактики, Млечного пути, подобна плоскому диску, диаметр которого сто тысяч световых лет…»

Эта бледная полоса в ночном небе и вправду походит на капли пролитого молока. Эти невообразимые расстояния, фиксируемые рукой в синем блокноте, вселяли в душу некий странный покой.

И вот сейчас, в подвале, пребывая в приятном ощущении божественной наготы, он дописал строки в блокноте, опрокинулся навзничь на лежанку, прикрыв глаза, прежде чем встать, одеться и с легким сердцем выйти, чтобы взять записку Ориты, всунутую в отверстие замка. Ему казалось, что он закрыл глаза на несколько мгновений, но когда открыл, уже прошла ночь, свечи едва теплились, все же чуть освещая три белые лилии в вазе у отдушины. Когда Габриэль толкнул двери подвала, чтобы выйти наружу, он внезапно замер перед безмолвным странным сиянием, как бы раскрывшемся ему во всем блеске, – утренней звезды.