Сон в зимнюю ночь

Сегодня они счастливы и полностью удовлетворены своей жизнью, они дышат полной грудью и смотрят на мир широко открытыми сверкающими глазами, как смотрят на него лишь в двадцать лет. И им вполне достаточно этого, ничто, кроме их любви, не занимает и не волнует их, всё остальное представляется им серым, однообразным, лишённым ярких красок, а значит не заслуживающим никакого внимания. А раз настоящее так прекрасно и неповторимо, то нужно наслаждаться им и не тревожить себя мыслями о том, что будет завтра и послезавтра. Нужно пользоваться тем, что они молоды, красивы, любимы, и получать удовольствие от каждой минуты их весёлой, захватывающей, насыщенной яркими переживаниями и страстями жизни, напоминающей дорогую машину, несущуюся на бешеной скорости по убегающему в бескрайнюю даль шоссе. Ветер бьёт в лицо так, что захватывает дух, ничего не слышно от шума в ушах, сердце колотится в груди, душа наполнена восторгом и ощущением беспредельного, невыразимого счастья, льющегося через край, – именно так чувствовали они себя тогда. Особенно в те мгновения, когда были вместе, когда принадлежали друг другу.

Это чувство вспыхнуло в самую первую их встречу, мгновенно, как ток по проводам, перекинулось от него к ней и с той поры не ослабевало и не угасало ни на миг, разгораясь всё ярче и всё сильнее подчиняя их своей неодолимой власти. Разумеется, в перерывах между особенно бурными вспышками были довольно продолжительные периоды спокойной, умиротворённой нежности, однако не эти затишья определяли характер их взаимоотношений: под слоем пепла как будто бурлила и клокотала раскалённая лава, то и дело прорывавшаяся наружу. Унять и остудить их пыл в таких случаях могли лишь усталость и полнейшее изнеможение, позволявшие им забыться в объятиях друг друга глубоким, безмятежным сном.

Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за ней, угадывать её настроения, следить за сменой выражений на её лице, то светлого и доброжелательного, то хмурого и чуть сердитого, то озарённого тёплой сияющей улыбкой, то затуманившегося и тронутого лёгкой грустью. Нравилось слышать её голос – тихий, мягкий, бархатистый, переливавшийся тонкими, неуловимыми оттенками. Его увлекало, разговаривая с ней, следить за ходом её рассуждений, пусть даже не слишком глубоких и содержательных, следовать за извилистым, прихотливым, непредсказуемым течением её мыслей, противоречивых, путаных, порой взаимоисключающих, чисто женских суждений, зачастую неожиданных и парадоксальных, временами ставивших его в тупик, но редко оставлявших равнодушным и иногда заставлявших серьёзно призадуматься.

Ему нравились её вкусы, склонности, привычки, даже те, что поначалу вызывали непонимание и казались чуждыми. Но со временем его отношение к ним постепенно менялось, и вскоре он с некоторым удивлением и лёгкой усмешкой над собой вынужден был признать, что её вкусы и привычки как-то незаметно стали его собственными. Он совершенно добровольно, без всякого принуждения и понуканий с её стороны, делал то, что хотела она, шёл туда, куда направлялась она, слушал музыку и смотрел фильмы, которые нравились ей, и даже порой невольно, не замечая этого, повторял в разговорах её мнения и оценки.

Но не замечал этого, похоже, только он сам. Чего нельзя было сказать об окружающих. Приятели очень скоро подметили перемены, происшедшие в нём под влиянием новой подруги, и были практически единодушны в том, что перемены эти явно не в лучшую сторону и не пойдут ему на пользу. Некоторые особенно ретивые и острые на язык, не в силах сдержать себя, начали сперва глухо, вполголоса, а затем всё громче, откровеннее, в глаза и за глаза, подтрунивать на ним, намекая на его якобы бесхарактерность, бесхребетность, податливость, подчиняемость чужой воле – да ещё женской! – словом, свойства и поведение, недостойные «настоящего пацана». Пару раз он даже уловил краем уха обращённое в его адрес слово «подкаблучник», произнесённое кем-то (он, впрочем, догадывался, кем именно) за его спиной тихим, приглушённым голосом, но всё же не настолько тихо, чтобы он не мог услышать.

Однако всё это: неодобрение товарищей, косые взгляды, насмешки, пересуды и даже оскорбительные выпады, целью которых было задеть и уколоть его, – слабо волновало Кирилла. Мнение друзей, когда-то столь важное, едва ли не определяющее для него, оказывавшее огромное влияние на его собственные суждения и поступки, с некоторых пор перестало интересовать его и оказывать на него какое-либо воздействие. У него появился другой, более существенный и весомый авторитет, единственный, безусловный и неоспоримый, имевший для него неизмеримо большее значение, чем какие бы то ни было иные. Все же прочие понемногу умалились, потускнели и сошли на нет, вскоре перестав быть для него таковыми…