Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Недолго продолжалось смущение великого князя. Он живо пришёл в себя и, сказав эти слова, порывисто дёрнул поводья, точно заставляя коня перескочить через торжичанина, но лошадь не тронулась с места: рука "блаженного" крепко держала её под уздцы. Лицо Фёдора преобразилось. Кроткое выражение исчезло, черты утратили свою неподвижность, между бровями легла суровая складка. Он стал на себя не похож. Глаза сверкнули вдохновенным огнём, взгляд сделался строгим и грозным, на щеках вспыхнул румянец, губы дрогнули и полуоткрылись. Он глубоко вздохнул всею грудью и воскликнул:

— Покайся, княже! Час гнева Господня близок! Покайся в своих прегрешениях, прибегни с усердным молением к Заступнице и Молитвеннице нашей Царице Небесной, и беда пройдёт стороною... Послушайся если не меня, то владыки-митрополита, ангела-хранителя здешнего... Остановись, не езди на дело бесовское, вспомни, что завтра день воскресный... О, горе земле Русской! Горе твоему стольному граду! Горе всем людям православным! Туча грозная из-за Волги-реки поднимается...

— Прочь с дороги! — бешено рыкнул великий князь, пришедший в страшное раздражение, и, перегнувшись в седле, достал правою рукою Фёдора, схватил его за шиворот и могучим взмахом отшвырнул в сторону, прямо на камни, вывороченные при рытье рва. — Вот тебе, холоп паскудный! — прохрипел он, задыхаясь от душившей его злобы, и, не взглянув даже на несчастного, ударил краями стремян в благородные бока своего доброго горячего коня, гикнул и понёсся вперёд с такою быстротою, что Сыта и Белемут едва успевали за ним.

А сзади за ними, на большой куче камней, лежал поверженный во прах юродивый, осмелившийся порицать бесчеловечные поступки великого князя и его грешную жизнь и жестоко за это поплатившийся. Голова его была разбита в кровь, лицо разрезано острым краем камня, но он был ещё жив, и из груди его вылетало прерывистое дыхание, доказывающее, что душа смелого обличителя княжеских пороков не успела ещё разлучиться со своею земною оболочкой.

III

Долго лежал в состоянии полного беспамятства Федор-торжичанин, испытавший на себе всю тяжесть княжеского гнева. Веки его глаз были опущены, как у мёртвого, лицо покрыто синеватою бледностью, руки беспомощно раскинуты крест-накрест; только слабое дыхание, колебавшее его впалую грудь, доказывало, что он ещё не покинул сей бренный мир и что князь Василий Дмитриевич не сделался его убийцею.

В Москве Федора-торжичанина знали многие; бояре и купцы любили и почитали его, как "блаженненького, юродивого человека", ведущего праведную жизнь, но юродство его было совсем особенное: он не представлялся полоумным, "тронутым" человеком, подобно другим юродивым, не говорил притчами и загадками, а прямо обличал того или другого во грехах его, прямо указывал на то, в чём состоял грех, и требовал возможного исправления. Одежду он носил всегда одну и ту же — ветхую, дырявую сермягу, похожую скорее на решето, чем на одежду; под сермягою была длинная холщовая рубаха, свешивавшаяся ниже колен, и ворот этой рубахи он всегда наглухо застёгивал, точно боялся показать людям своё тело. Некоторые догадливые москвичи говорили, что Фёдор носит вериги и старается скрыть их, но сам Фёдор решительно отвергал это и говорил, что "не ему, псу смердящему, убивать плоть свою таким образом, как делали это истинные подвижники Божии". Не один купец предлагал ему тёплую одежду и обувь, потому что Фёдор ходил в своей дырявой сермяге и босиком и зимой и летом, но "блаженненький" не принимал ничего и советовал отдавать всё нищей братии, а сам довольствовался кусочками хлеба, которых собирал ровно столько, чтобы не умереть с голода. Пристанища у него никакого не было: не в его обычае было ночевать под тёплым кровом, и только в редких случаях проводил он ночи в церковных сторожках, снисходя к просьбе добросердечных пономарей, желавших сохранить его от стужи. В "каменном городе", или Кремле, он никогда не бывал, по крайней мере, его ни разу не видели там, а почти всегда расхаживал по улицам, прилегающим к Кучкову полю, где на одном месте начал даже устраивать какой-то странный помост из попадавшихся брёвен и досок, а на вопросы: для чего он это делает? — отвечал:

— Место почётное уготовляю. Прибудет сюда гостья великая, знаменитая, мир и спасение Она принесёт, а никто не заботится о достойной встрече Её! Позабочусь хотя я, убогий. Не в грязи же Ей остановиться!

— Да какая гостья-то? — допытывались любопытные, зная, что Федор-торжичанин ничего спроста не сделает. — Скажи, сделай милость, дедушка. Ведь ты не любишь загадками говорить.

— Не люблю я морочить людей православных, но не пришло ещё время для сего, — качал головою юродивый и продолжал устраивать свой помост, похожий скорее на детские игрушечные домики, нежели на что-либо серьёзное.

— Чудный, мудреный дедушка! — улыбались добродушные москвичи и оставляли в покое "блаженненького", не желавшего объяснить, о какой именно гостье у него речь шла.