Сон войны

Свистнули две стрелы - над шишаком и за ухом. Третья в кольчуге застряла, ниже ребра царапнув.

- Пустеет окрест, - озабоченно сказал Серафим. - Пойдем, где татар гуще - там стрел помене. Борони спину.

А их уж - везде густо было, хотя и не поровну. Облепила татаровня Березань-крепостцу, как смолистую щепочку, в муравейник ткнутую. Занималась та щепочка ясным пламенем, дымным вогнищем. Голосили бабы с девками над телами малых детушек, басурманами заколотых, - да и сами тут же падали... Вот и пожили мы в землях новыих! И взрастили нивы тучный! Посадили княжить - Ярича!..

Яко теперь лишь, пятясь вослед Серафиму, в един миг прозрел я и слышать стал. Слышать - не токмо его слова да хрипы врагов, что поблизости. Видеть - не токмо вражью сталь, моей плоти грозящую. От того, что услышал захолонуло сердце, и дрогнула шуйца, секиру сжимавшая. От того, что увидел - мутная пелена застлала очи, и по щекам поползло горячее, ярое - горячее, чем боль в боку, где царапалось жало каленой татарской стрелы.

- Не гляди! - рычал Серафим, высекая шаг за шагом тропу скрозь татар к воротам (я же едва поспевал пятиться, впустую и слепо маша секирой). - Не гляди, Фома: скиснешь... Рубись! Борони спину!

От тех ли Серафимовых слов, оттого ли, что секира, хотя и сослепу, а хряснула куда след ("Осьмая", - счел я про себя; не терял счета), а только истаяла пелена, высохли щеки, затвердела рука, сердце опять стало биться ровно и быстро. И не слепо, не яро, а холодно, дерзко и с умыслом рубил я поганые головы, незнамо зачем продолжая им счет, который давно уже перевалил за дюжину. Двадесят первого я зарубил на скаку - и пригнулся к шее быстроногой татарской лошадки, и вцепился ей в гриву, и шептал: "уноси, уноси - от каленой стрелы, от поганой погони, от земли, где посеешь - и вытопчут кони... где под крышей уснешь, а проснешься на гари... где хороший татарин - это мертвый татарин! Хороший татарин мертвый татарин. Хороший татарин - ...". А впереди, чуть левее, маячила широкая спина Серафима верхом на такой же быстроногой лошадке, и уже не свистели стрелы, отстала погоня, мы ехали шагом, уклоняясь от низких ветвей, а я все твердил неизвестно откуда взявшиеся слова, давным-давно потерявшие всякий смысл, но мне казалось, что смысл есть, и я твердил их с убежденностью гневного, только что пережившего страшные мгновения человека, и тогда Серафим развернулся и наотмашь ударил меня по лицу тыльной стороной ладони.

Я упал, ударившись головой о двери тамбура, и очнулся - вместо того, чтобы потерять сознание.

- Ну, ты, блин, и дурной! - сказал Серафим, неподвижно возвышаясь над копошащимся мной. - Знал бы - не связывался.

Я потрогал щеку - она была липкой. Посмотрел на пальцы. Сима в кровь разбил мне губу. Из носа тоже текло горячее...

Я стал подниматься, цепляясь за стенки тамбура и пачкая их кровью. Сима не помогал мне и не мешал. Ждал.

Наконец поднявшись, я стал машинально отряхивать пиджак - и согнулся от резкой боли в правом боку, под ребрами, там, где торчала стрела.

- Вилкой саданули, - сочувственно объяснил Сима, придержав меня за плечо. - Такой же дурной, как и ты... Я еще подумал: а зачем ему вилка? Ну и не успел. Болит?

- Каша какая-то... - пробормотал я, пряча глаза, и стал осторожно ощупывать бок. Если там и в самом деле была вилка, то почему-то сломанная. Это ведь с какой силой надо садануть (и, разумеется, не о мой бок, а о что-нибудь потверже), чтобы сломать вилку!

- Каши там не было, - возразил Сима. - Лапша была. Только ты ее жрать не стал. Ты, Петрович, эту лапшу на Санину голову хряпнул... И с чего ты взял, что он татарин? Хохол, как и я, только евреистый...

Сима еще что-то говорил - что-то про дурдом на колесах, про чуть не уплывший спирт, про жидов, которые, оказывается, будь здоров как махаться могут, про Танюхину сумку... До меня все это очень смутно доходило, потому что я наконец нащупал то, что торчало у меня в боку, и понял, что оно никак не могло быть вилкой - не бывает таких вилок. И еще я вспомнил, как, обрезав секирой стремя (в нем застряла нога разваленного от плеча до пояса татарина) и ощутив, что правая рука мне наконец-то повинуется, я, прежде чем самому забраться в седло, обломил мешавшую мне стрелу в двух пальцах от наконечника и выбросил вон обломок.

В этой последней картине битвы была какая-то неправильность крохотное, как соринка в глазу, несоответствие чего-то чему-то. Но в том, что все происходившее - происходило, а не пригрезилось, я был абсолютно уверен. В этом меня убеждали и все еще болевшее плечо, и сбитый на жестком татарском седле копчик, и подкатившая вдруг тошнота, когда я вспомнил человечьи потроха, волочившиеся по мокрой от крови земле.

Но самой что ни на есть неоспоримой реальностью был обломок стрелы - я уже без удивления ощупывал его под пиджаком и неуверенно, то и дело морщась от боли, пошевелил, а потом привычно стиснул зубы и дернул.