Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери

Стоило этой ошейниковой совке завидеть его, как она злобно округляла глаза, начинала крутить головкой и сердито щелкать клювом. Совка не притрагивалась к корму, если он глядел в ее сторону. Когда он подносил кусочек мяса, она хватала его, но так и держала в клюве, не проглатывая. Однажды он всю ночь напролет пытался ее переупрямить. Пока он находился рядом, совка оставалась неподвижной и даже не глядела на корм. Тем не менее голод давал себя знать, и ближе к рассвету она стала бочком придвигаться по жердочке к корму. Но стоило ему поглядеть на нее, как птица, только что с на диво хитрым и коварным видом — хохолок прижат к голове, глазки сузились! — тянувшаяся к корму, мгновенно поднимала головку, злобно щелкала клювом и как ни в чем не бывало отодвигалась. Он отворачивался и сразу же слышал, как совка снова придвигалась по жердочке к корму. И так продолжалось всю ночь, пока сорокопут звонким радостным свистом не возвестил наступление утра.

Он не испытывал ненависти к ошейниковой совке. Напротив, она доставляла ему приятное развлечение.

— Мне бы найти такую служанку, — сказал он однажды своему приятелю.

— Не слишком ли скромны ваши запросы? — ехидно возразил тот.

Он недовольно покривился и, отвернувшись от приятеля, стал звать сорокопута:

— Ти-ти, ти-ти.

— Ти-ти-ти-ти, ти-ти-ти-ти! — перекрывая все звуки, громко отозвался сорокопут.

Сорокопут — такая же дикая птица, как ошейниковая совка, но он безмятежно поклевывал корм на глазах у хозяина и ластился к нему, словно кокетливая девица. Достаточно было сорокопуту услышать его шаги, когда он возвращался домой с прогулки, или его покашливание, и птица сразу же начинала радостно щебетать. Когда сорокопута выпускали из клетки, он садился ему на плечо или на колени и весело хлопал крыльями.

Он ставил клетку с сорокопутом у своего изголовья вместо будильника. Когда начинало светать, сорокопут ликующей песней встречал любое его движение — переворачивался ли он на другой бок, протягивал ли руку, чтобы поправить подушку. Даже когда он глотал слюну, сорокопут и на это откликался. А громкий свист, которым сорокопут будил его, был веселый и пронзительный, как молния в утреннем небе. Перекликнувшись несколько раз с хозяином и убедившись, что тот окончательно проснулся, сорокопут переходил на тихое щебетанье, подражая голосам разных птиц.

«Сегодня тоже будет счастливый, радостный день». Эту мысль первым внушал ему сорокопут, а уж вслед за ним начинали весело щебетать остальные птицы. Он кормил сорокопута с руки. Проголодавшаяся птица набрасывалась на корм, больно пощипывая клювом его ладонь, но и это казалось ему проявлением любви!

Даже во время недолгого путешествия, если он останавливался на ночь в гостинице, ему снились его птицы и зверюшки, и он в тревоге просыпался среди ночи. Поэтому он предпочитал не выезжать из дома. Должно быть, с годами привычка не покидать дом настолько укоренилась, что, отправляясь в гости или за покупками, он уже в пути начинал скучать и нередко с полдороги возвращался домой. Чтобы скрасить одиночество, он выходил из дома не один — если в тот момент у него не оказывалось спутника, он на худой конец брал с собой служанку.

Вот и сегодня, отправляясь поглядеть на танцы Тикако, он прихватил с собой служанку, нагрузив ее корзиной с цветами, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Теперь ему уже неудобно было сказать: «Пожалуй, не стоит идти на представление, вернусь-ка я лучше домой».

Танцевальный вечер устраивала одна газета. Это был своего рода конкурс, в котором должны были принять участие четырнадцать не то пятнадцать танцовщиц. Последний раз он видел, как танцевала Тикако, два года назад. С тех пор она настолько деградировала, что ему не хотелось даже глядеть на сцену. То, что сохранилось в ее танцах от дикой, необузданной страсти, теперь смахивало на вульгарное кокетство. Ее танцевальные позы были невыразительны и лишены привлекательности.

Несмотря на заверения шофера относительно примет, он все же решил сам цветы не преподносить и отправил с ними служанку. Тикако передала, что очень хотела бы с ним повидаться. Но после увиденного на сцене он был совершенно не расположен к продолжительной беседе и решил заглянуть к ней во время антракта. Однако, оказавшись у входа в театральную уборную, он вдруг передумал и спрятался за дверью.

В щелочку он видел, как молодой мужчина накладывает ей на лицо грим.

Тикако сидела, закрыв глаза и слегка вытянув шею, словно отдавая себя целиком в руки гримера. Ее неподвижное белое лицо с еще не подведенными губами, бровями и веками напоминало лицо безжизненной куклы, лицо мертвеца.