Сон золотой (книга переживаний)

«Ты чего, а? Ты-то чего ревешь? Такой я тебе противный? Ну да, я некрасивый, я урод! Ну, так смейся же надо мной! Чего не смеешься?»

«Владимир Петрович, отпустите меня, – попросила жалобно. – Зачем над простой девушкой изгаляетесь. Грех-то какой.»

«Любовь сильнее смерти, вот! – выкрикнул учитель накаленно, но в табачного цвета глазах уже не было прежней ярости, что-то припотухло в их глубине, помертвело, утонула, не играла обычная золотистая искра, по особому освещавшая его лицо. – Знай, Тося, любовь сильнее смерти! А ты как поступаешь? Ты не любишь меня! Ты меня обманываешь, ты смеешься над моими чувствами, вот! – Учитель выдернул брючный ремень, стал лихорадочно путаться с узлом, загибать упрямую кожаную петлю. Тонкие, слабосилые пальцы его дрожали, не могли совладать с опояской. – Задавлюсь, слышь? Я не шучу! Сейчас повешусь!».

Ольшина рядом оказалась, грустная, рахитичная, корявая, с редким, свернувшимся вытлевшим листом. Под зыбью кочек мертвенно светилась торфяная жижа, похожая на загустевшие кровавые печенки. Учитель оглядел дерево от вершины до подножья, отыскивая подходящую ветку, и торопливо переспросил, словно жизни осталась минута:

«Значит, ты не любишь меня?»

Девушка не ответила. Учитель был столь потешен сейчас в расхристанной на груди рубахе, с потеками глины на скульях и ременной удавкой на тонкой кадыкастой шее, что слезы на глазах просохли, и Тоська невольно засмеялась:

«Ну и вешайся, дурачок. – И рванула в деревню, но на взгорке еще обернулась и крикнула напоследок. – Знайте, я не ровня вам!»

Учитель опомнился, сдернул с горла ремень и кинулся вдогон.

«Тося, Тосенька, постой!» – кричал учитель потерянно. Туман стоял в голове, и горькое отчаяние душило. Ему показалось, что жизнь тут же закончится, если не выскажет какого-то единственного слова. Учитель догнал девушку возле своей избы, где квартировал, и втащил Тосю к себе в боковушку.

Это ночью все вспомнится со стыдом, в ярких подробностях, и тогда, проклиная свою скверную натуру, будет пристанывать в отчаянии и виниться перед невидимым судьею. (Позднее он покается перед любимой: «Тося, прости меня окаянного, я тогда весь ум потерял. Ночью-то сижу на изгороди, смотрю в твои окна и думаю: любовь сильнее смерти».)

А сейчас заволок девушку в светелку, нож хлебный лежал на столе, так схватил и давай тыкать острием лезвия себе в грудь и причитывать: «Мама, мамочка родная, эта девчонка меня до смерти довела!».Тося с болью выдернула руку, пытаясь выскочить в сени, но не успела, учитель настиг. Только и вскричала в отчаянии, полумертвая уже, ослабевшая душою: «Люди добрые помогите!».

Хозяин вышел из своей половины, выбил нож, отшатнул учителя в угол. Учитель очнулся от наваждения, дрожа всем телом, вытирая липкие ладони о рубаху, притерся спиною к бревенчатой стене, будто хотел раствориться, потеряться в ней.

«Ты же учитель, как тебе не стыдно, – увещевал мужик. – Владимир Петрович, ты зачем к девчонке приставаешь, если она тебя видеть не хочет? Так ведь и под худую статью пойти можешь».

«Я не её, я себя убить хочу!.. Без Тоси для меня жизни нет».

А на следующий день кто-то, озорно дурачась, вывел углем по всему переду избы: «Тося, Тосенька, постой!»

Учитель два дня валялся на кровати, угрюмо уставившись в потолок, он не хотел жить. На третий день отослал Тосе записку: «Выйди хоть на минутку встретиться. Я уже два дня в школу не хожу. А не выйдешь, все одно посватаю, у меня дружки в сельсовете, запишут».

Тося появилась в комнатенке учителя рано утром, когда тот угрюмо чаевничал в одиночестве, и объявила от порога: «Володя, я к тебе насовсем».

В тот же день они записались в сельсовете. Из лодки учитель выносил невесту на руках. Возле берега запнулся о травяной клоч и уронил молодую жену в воду. Сглазливые старухи на деревенском глядене шептались, сулили: «Девочонка ведь ещё, сглупа запехалась замуж. Ей бы в куклы играть. Не к добру всё это. Ой не к добру. Без благословения почтенных родителей чтоб, да самоходкой-самохвалкой сбежать. Знать, зажгло нетерпежом. Видит Бог, не живать ладом».

Деревенской свадьбы во весь размах, как заведено в Жерди по обычаю, в три дня, – не было: никто не пропивал невесту, на лошади с бубенцами не катались, кулебяку с рыбой не пекли, в баню молодых не водили, протяжных песен не пели и хороводов не водили, у тестя с тещей первую ночь на перине пуховой не спали, у свекра со свекровью в Мезени не отгащивались. Пришли учителя, посидели за скромным столом, выпили по рюмке.

Поселилась молодая семья при школе и сразу принялась налаживать быт.

Маме ещё не исполнилось и шестнадцати.