Соната для Пина и Бара

Этот шофер был очень совестливый и ответственный. И когда ему поручили важное задание, он отнесся к нему со всей серьезностью. Перевезти музыкальные инструменты из одного города в другой, доставить их в театр и передать лично в руки директору — это вам не шутки шутить. А дорога шоферу предстояла дальняя, извилистая. Она убегала в горы, стелясь змеистым серпантином. На одном из крутых поворотов машину занесло, и ценный груз с грохотом полетел в пропасть. Было от чего ухватиться за волосы. Водителю грозили крупные неприятности, и остаток пути его грузовик тащился так медленно, точно у него разом лопнули все четыре шины. А сам водитель предавался беспросветной печали. Как он посмотрит в глаза шефу? Чем оправдается?.. То, что Бар и Пин угодили именно в его грузовик, было поистине счастливым стечением обстоятельств.

Но сами Пин и Бар думали иначе. Теперь они только и могли, что думать да слушать (однако здесь нельзя не признать: слух у них был отменный). Ни рук, ни ног, ни лица — они чувствовали себя, точно две колоды. И Бар опять начал злиться.

«Всё из-за тебя, приятель, — раздраженно думал он. — Не послушай мы этого Клавикорда, этого шарлатана, сидели бы сейчас спокойненько в какой-нибудь гостинице да попивали бы коктейль».

«Он вовсе не шарлатан, — подумал Пин в ответ. — А невозможность двигаться лишь подтверждает, что мы попали в мир Людей».

«Но ведь это же сущая мука! — мысленно закричал Бар. — И я не согласен ее терпеть. Я хочу домой!»

«Прости, что подвел тебя, — горестно подумал Пин. — Никудышный я инструмент». Он так разжалобился, что даже всплакнул. Но вместо слез с примесью железа и меди, текущих у всех порядочных Пианинчиков, в уголках пропавших глаз у него выступила чистейшая смола.

«Тебя оценят по достоинству, — попытался утешить его Бар. — Ты звучный. А по мне будут бить. Причем нещадно. Меня наверняка будут брать на парады и в военные походы. И однажды я сгину, как мой отец».

Они тряслись в грузовике еще примерно час, слушая мысли друг друга. Теперь, как бы им ни хотелось, они не смогли бы врать, потому что вся их ложь тотчас бы открылась.

«Интересно, что за народ эти Люди? — задумался Пин. — И способны ли они понимать, что у нас на уме?»

Он проверил свое предположение на первом же представителе человеческого мира — на директоре театра, который встретил шофера недовольной миной и заявил, что тот изрядно опоздал. Потом директор театра подошел к нему, к Пину, и распорядился, чтобы его тщательно наполировали. По Бару же он просто ударил кулаком.

«Не смей бить моего друга! — подумал Пин, вложив в эту мысль всю свою волю. — Извинись и погладь его!»

Казалось, ничто не в состоянии поколебать самоуверенность очерствевшего директора. Им попеременно владели только два чувства: либо злоба и неприязнь, либо равнодушие. И Пин разглядел это сразу, хотя у него не было глаз. Но, как ни странно, мысленный приказ повторять не пришлось. Директор икнул и стал испуганно озираться.

— Что это сейчас было? — спросил он у шофера. — Вы что-то сказали?

— Я — ничего, — помотал головой тот. — Может, привидения?

— Сроду в привидений не верил, — пробормотал директор и снова икнул. Он был наслышан о привидениях, которые обитают в театрах, но ему еще никогда не приводилось с ними сталкиваться.

— Говорят, они мстительные, — словно бы между прочим упомянул шофер, покручивая кепку на кончике пальца.

Директор вздрогнул и шумно сглотнул подкативший к горлу комок.

— П-прости меня, — дрожащим голосом сказал он, обратившись к барабану, как будто барабан был его домашним питомцем. Сказал — и со священным трепетом погладил Бара по гнутому деревянному корпусу.

«Действует! — обрадовался Пин. — Внушение действует! Теперь мы сможем управлять Людьми! Ну не замечательно ли?»

«Не замечательно, — мысленно возразил Бар. — У него шершавая и потная ладонь. Больше не вынуждай Людей гладить меня. Уж лучше пускай бьют».

Театр был огромный, холодный и пыльный. На театральной сцене пахло совсем как в родном оркестре Пина — бумагой и стружками. «Родной оркестр» — Пин часто повторял про себя эти слова, словно пробуя их на вкус. Как не хватало ему родины, со всеми ее заносчивыми Павлиньими Хвостами, кичливыми дирижерами и надменными злющими Треугольниками! Как не хватало старого контрабаса Гамбы, который вечно носился со своим клеем; самовлюбленного Арфа, норовистых Скрипок, которые нет-нет да и заигрывались.

Инструменты в новой оркестровой яме были мертвы. Их уж нельзя было вызвать на разговор, даже мысленный. Они были обычными, бездушными деревяшками. Простаивать в этой сумрачной яме часами на одном и том же месте, без возможности пошевелиться Бару с Пином было невмоготу. У Пина жутко чесалась правая педаль, и он ничего не мог с этим поделать. Бару хотелось опрокинуть стаканчик антимоля, но это было невозможно.

Однако самое худшее наступало, когда за Пина садились играть, а по Бару стучали палочками и колотушкой.