Сонные глазки и пижама в лягушечку

Глядя вслед ковыляющему через парковку Даймонду, вы чувствуете, как его прощальный поцелуй вибрирует на губах, словно шутиха в ящике со столовым серебром. Чего-чего, а целоваться этот безумец умеет, не отнимешь. Но может ли умение целоваться перевесить… о нет! Даймонд разворачивается и идет назад. Что еще за сентиментальности? Что у него на уме? Насчет прощальной встречи перед отлетом он уже пытался договориться. Вы обещали подумать. Было бы неплохо каким-то образом затащить его на «дискотеку» и усадить за компьютер на пару часов.

– Гвендолин! – Даймонд склоняется к окну; дождь блестит на его щетине, как капли шампанского на посудной щетке. – Я надеюсь, ты не собираешься записывать меня в гуру?

О боже! Вы просто вынуждены рассмеяться.

– Конечно, нет, Ларри, не переживай!

– Я не могу спасти твою душу…

– А как насчет моей работы?

– …и никто не может, кроме тебя самой. На этом уровне каждый играет за себя.

– Меня это вполне устраивает.

– Номмо тоже нас не спасут. Гости с Сириуса, или порождения высшего разума, или то и другое одновременно, на помощь они не прискачут, так же как и Иисус Христос, и Карл Маркс, и любая другая сила, выдуманная лицемерными сутенерами от религии, рекламирующими свои прожорливые идеологии. Не верь никому из них, милая!

– Да я и не верю.

– Второе пришествие Номмо вряд ли улучшит нашу жизнь. Скорее даже наоборот. Серьезные перемены – это лучшее, на что мы можем надеяться. Устоявшиеся циклы нарушатся, догмы будут развенчаны. Дядюшка Ларри одобряет перемены, Гвендолин. Он голосует за срывание покровов, за безответственный информационный обмен, за веселое возвращение в тихую воду древних прудов, из которых мы когда-то вышли.

– Ну и прекрасно.

– Вот такие дела. Просто хотел, чтоб ты знала.

– Спасибо. Ты очень добр.

– Да уж действительно. А в знак признательности, я надеюсь, ты тоже когда-нибудь проявишь доброту и расскажешь, за каким чертом у тебя в багажнике сидит макака?

С этими словами Даймонд выпрямляется, царапает вас колючим взглядом и ковыляет прочь.

Воскресенье. 8 апреля, вечер Некоторые считают это безумием

18:21

Вы открываете багажник, бормоча нечто напоминающее молитву – боже, только бы Андрэ не задохнулся! (подробность, о которой следовало бы подумать раньше), – и сразу же вспоминаете Мону Лизу. Подобно знаменитой натурщице Леонардо, Андрэ умудряется придать лицу выражение насмешливого любопытства даже при отсутствии бровей. Некоторым горе-актерам, для которых брови являются инструментом и зеркалом всех эмоций, не помешало бы поучиться экспрессии у безбровой Моны Лизы или у безбровой макаки.

Приоденьте Андрэ во флорентийскую тунику, выпрямите ему мех, закройте морду вуалью, посадите на лоджию на фоне выщербленных скал и нескольких миль проселочной дороги – и он легко сойдет за двойника Моны Лизы. Обезьяна обладает не менее богатым и утонченным комплектом безбровых выражений, чуть тронутых… смущением? Или это все же насмешка?… Андрэ сидит в гнездышке, свитом из рваной бумаги и колесных цепей, и взирает на вас так по-человечески проницательно, ожидающе и кротко, что в голову поневоле приходят мысли об итальянской живописи. И об эволюции.

Вы не очень-то жалуете эволюцию, несмотря на бесспорное сходство человека с приматами. Конечно, в теории Дарвина вы не сомневаетесь; даже, помнится, защищали ее, будучи примерной школьницей, в спорах с бабушкой Мати. Старая бабушка не верила в эволюцию. Она верила в буквальное прочтение Книги Бытия. Она вообще мало во что верила, кроме Библии, Имельды Маркос[4] и адобо из осьминога. Бабушка Мати не принимала эволюции даже раньше, живя в Окленде, штат Калифорния, а сейчас, переехав в родную деревню неподалеку от Манилы, и подавно ее отвергает. Вы же, напротив, всегда принимали эволюцию как данность, однако до встречи с Даймондом считали ее пройденным этапом, отработанным механизмом, которому место на свалке. Подобно миллионам самонадеянных шовинистов, вы считали человека венцом творения, апофеозом эволюционного процесса. Поразительная наивность, Гвендолин!