Сообразительный мистер Ридер. Воскрешение отца Брауна

В детстве, сидя на коленях у матери и слушая, как она читает старую семейную Библию, он впитал в себя очень пуританское, даже евангелическое восприятие христианства, и по сей день, когда у него оставалось время задумываться о религии, то была его религия. Среди ослепительных вспышек самых последних и даже самых невероятных открытий, находясь на самых передовых позициях эксперимента, подобно Творцу Всевышнему, создающему новые звезды и солнечные системы, творя чудеса со светом и звуком, он ни на миг не усомнился в том, что «дома» лучше всего: мама, семейная Библия, спокойная, хоть и немного чудная жизнь родной деревни. Перед матерью своей он преклонялся, как легкомысленный француз. Вся религия для него заключалась в перечитывании старой семейной Библии, только всякий раз, попадая в современный мир, он чувствовал смутное волнение. Вряд ли обрядность католичества пришлась бы ему по душе, поэтому, испытывая неприятие к разным митрам и епископским посохам, он почувствовал некоторое сходство с мистером Снайтом, хоть и выражал свои взгляды не в такой самоуверенной форме. Публичные поклоны и расшаркивания Мендозы ему претили, что уж говорить об атеисте Альваресе со всем его масонским мистицизмом.

Возможно, что вся эта почти тропическая жизнь, пересыпанная индейской киноварью и испанским золотом, просто была для него слишком яркой. Как бы то ни было, когда он говорил, что нет ничего более славного, чем его родной городок, он не кривил душой. Он действительно был уверен, что где-то есть что-то чистое, простое, трогательное, что-то такое, что он в самом деле уважал больше всего на свете. И вот, имея в душе такое отношение к миру и людям, Джон Адамс Рейс, сидя на одной южноамериканской станции, вдруг почувствовал, что внутри него растет какое-то непривычное чувство, которое противоречило всем его давним предубеждениям и которое он не понимал. И дело заключалось вот в чем: единственным, что когда-либо попадалось ему на глаза за все его поездки и путешествия, что хоть чем-то напомнило ему старую поленницу у родного домика, провинциальное спокойствие и старую Библию на материнских коленях, стало (по какой-то невообразимой причине) круглое лицо и черный потертый зонтик отца Брауна.

Он поймал себя на том, что стал следить за такой обычной, даже в чем-то смешной черной фигурой, которая суетливо пробегала мимо. Он провожал ее взглядом, не в силах оторвать глаз, наблюдал за ней с почти нездоровым восхищением, так, будто видел ожившую загадку или какое-то ходячее противоречие. Ему казалось: в том, что было ему ненавистнее всего, вдруг обнаружилось нечто близкое и родное. Это было так, словно его долго истязали мелкие демоны, а потом он вдруг обнаружил, что сам Дьявол – совершенно обычная личность.

И вот однажды, выглянув из окна в лунную ночь, он снова увидел Дьявола в широкополой черной шляпе и длинной черной сутане, демона непостижимой беспорочности, который семенил по улице по направлению к городским воротам, и провел его взглядом с непонятным ему самому интересом. Он подумал: «Любопытно, куда это священник может направляться? И что он задумал?» – и еще долго всматривался в залитую лунным светом улицу, после того как темная фигура скрылась из вида. Но потом он увидел нечто такое, что вызвало у него еще большее любопытство. Двое других мужчин, которых он тоже узнал, прошли мимо его окна, как актеры по освещенной сцене. Голубоватый свет лунной лампы озарил пышный куст торчащих волос на голове маленького Экштейна, виноторговца, и очертил долговязую темную фигуру с орлиным носом, в старомодном очень высоком черном цилиндре, сдвинутом набекрень, от которого силуэт казался еще более нескладным и неестественным, как какой-нибудь фантасмагорический персонаж театра теней.

Рейс обругал себя за то, что позволил луне так играть со своим воображением, потому что, присмотревшись, заметил черные испанские бакенбарды и рассмотрел преисполненное собственного достоинства лицо доктора Кальдерона, уважаемого городского эскулапа, который как-то приходил лечить захворавшего Мендозу. И все же что-то в том, как эти двое перешептывались, как они вглядывались в темноту, зацепило его внимание, показалось необычным. Поддавшись внутреннему импульсу, он перемахнул через низкий подоконник и как был, босиком, вышел на дорогу и пошел за ними следом. Он увидел, как они исчезли в темном проеме арки, а в следующий миг из-за стены раздался ужасный крик, невероятно громкий и пронзительный, и для Рейса тем более жуткий, что кто-то прокричал несколько слов на непонятном ему языке.

Тут же раздался громкий топот ног, послышались еще крики, а потом – смешанный рев ярости или печали, от которого содрогнулись башенки стен и высокие пальмы. Но потом вмиг собравшаяся толпа пришла в движение, словно в ужасе подалась назад от городских ворот, и из темноты арочного проема раздался исполненный отчаяния вопль:

– Отец Браун мертв!