Сообщение

Фонарь, аптека, улица ночная,
возможно, церковь, то есть пыльный склад
стройматериалов, юность надувная
(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских
штанах, тоска собраний комсомольских,
не слишком трезвый богословский спор
с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —
хохочет друг, – о чем ты говоришь?
Велик Господь, а мир четырехмерен,
нет гибели – есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая
то сыр, то хлеб, действительная, как
(по умнику немецкому) все сущее…»
Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,
не завершив азартного труда.
Душа его меж влажных снежных хлопьев
плывет, озябшая, – Бог весть куда…

«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»

Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват,
и поверхность грузного винограда
матова, словно зеленоглазый агат
нешлифованный, где ждать ничего не надо

от короткой воды и долгого камня, где луч
(света росток) по-детски легко так
рвется к земле – не яростен ли, не колюч
ли закат на обрыве жизни? Скорее кроток.

Я тебя люблю. И слова, впотьмах
недосказанные, остаются живы,
как в тосканских сумерках, на холмах
перекличка яблони и оливы.

«Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал…»

Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал
(гипертония, тщеславие, Бог живой) —
притомилась. Пора осваивать новый угол
зрения. Например, с луговой травой

не спеша срастаться. Радоваться туману.
Не бояться ни заморозков, ни хищных губ
молодой коровы. Весело и безымянно
шелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.

Солнце палит. Овчарка без толку лает.
Холодеет день в осьминожьей короне гроз.
Некоторые цветут, а другие не успевают,
но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.

И ответ на замысловатый вопрос простого
проще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.
Неуёмный простор усиливает до стона
выдолбленную из ивы дудочку пастуха

«Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу…»

Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу.
Мое время, неумолимо истекающее на ветру
вязкой кровью, знай смотрит в дырочку в небесах,
и грибов не ест,
и все реже зовет на выручку географию отчих мест, —
где в предутренней дреме сладкой выбегает, смеясь,
под дождь
стихотворною лихорадкой одержимая молодежь,

путешественники по дугам радуги. Где вы? Вышли? Ушли?
Как любил я вас, нищие духом, бестолковая соль земли.
Где ты, утлая и заветная, после «а» говорящая «б»,
подарившая мне столько светлой неуверенности в себе?
Я не вижу тебя, моя странница, как ни всматриваюсь, пока
к звездным иглам дыхание тянется – сирой ниткою
без узелка.