Сообщение

Что есть вина, ma belle? Врожденный грех? Проступок?
Рождественская ель? Игрушка? Хлипок, хрупок,
вступает буквоед в уют невыносимый,
над коим царствует хронограф некрасивый.

Обряд застолья прост: лук репчатый с селедкой

норвежскою, груз звезд над охлажденной водкой,
для юных нимф – портвейн, сыр угличский, томаты
болгарские. Из вен не льется ничего, и мы не виноваты.

О, главная вина – лишай на нежной коже —

достаточно ясна. Мы отступаем тоже,
отстреливаясь, но сквозь слезы понимая:
кончается кино, и музыка немая

останется немой, и не твоей, не стоит

страшиться, милый мой. Базальтовый астероид,
обломок прежних тризн, – и тот, объятый страхом,
забыл про слово «жизн» с погибшим мягким знаком.

Да! Мы забыли про соседку, тетю Клару,

что каждый день в метро катается, гитару
на гвоздике храня. Одолжим и настроим.
До-ре-ми-фа-соль-ля. Певец, не будь героем,

взгрустнем, споем давай (бесхитростно и чинно) —

есть песня про трамвай и песня про лучину,
есть песня о бойце, парнишке из фабричных,
и множество иных, печальных и приличных.

«Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов…»

Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов
и синиц в звукозаписи, так
продолжается детская песня без слов,
так с профессором дружит простак,
так в морозы той жизни твердела земля,
так ты царствовал там, а не здесь,
где подсолнух трещит, и хрустит конопля,
образуя опасную смесь.

Ты ведь тоже смирился, и сердцем обмяк,

и усвоил, что выхода нет.
Года два на земле проживает хомяк,
пес – пятнадцать, ворона – сто лет.
Не продлишь, не залечишь, лишь в гугле найдешь
всякой твари отмеренный век.
Лишь Державин бессмертен и Лермонтов тож,
и Бетховен, глухой человек.

Это – сутолока, это – слепые глаза

трех щенят, несомненно, иной
мир, счастливый кустарною клеткою, за
тонкой проволокою стальной.
Рвется бурая пленка, крошится винил,
обрывается пьяный баян —
и отправить письмо – словно каплю чернил
уронить в мировой океан.

«Любовь моя, мороз под кожей!…»

Любовь моя, мороз под кожей!
Стакан, ристалище, строка.
Сны предрассветные отрока жена
которые садятся в свои автомобили
исключительно в подземных гаражах похожи
на молодые облака.

Там, уподобившийся Ною

и сокрушаясь о родном,
врач-инженер с живой женою
плывут в ковчеге ледяном,

там, тая с каждою минутой,

летит насупленный пиит,
осиротевший, необутый
на землю смутную глядит —

лишь аэронавт в лихой корзине,

в восторге возглашает «ах!»
и носит туфли на резине
на нелетающих ногах,

и все, кто раньше были дети,

взмывают, как воздушный шар,
как всякий, кто на этом свете
небесным холодом дышал.

«Власть слова! Неужели, братия?…»