Соперницы

Ханаскэ привыкла подлаживаться под настроение собеседника, даже если это совсем не шло к делу. В душе она считала, что это Сэгава нечестно ведет себя и виновата вовсе не одна его мать, но даже если бы она это сказала, её едва ли стала бы слушать упоенная своим чувством Комаё. Ханаскэ же знала, что ни к чему обижать людей неосторожными словами, а тем более — навлекать на себя их гнев, и она всегда говорила только то, что было уместно в той или иной ситуации. В данном случае она сказала как раз то, что думала и сама Комаё. Ведь Комаё, словно одержимая, верила, что это приемная мать актера повинна в том, что связь её с Сэгавой, хоть и стала столь прочной (это всем известно), до сих пор ни к чему не привела. Когда эта женщина говорила с ней ласково, с таким видом, будто не обидит и муху, Комаё не могла выдавить из себя ни слова, в порыве раздражения она чувствовала только досаду.

— И почему ничто и никогда в этом мире не идет так, как нам хочется! — Комаё украдкой печально вздохнула.

Когда они наконец вышли из помещений под сценой, застучали деревянные трещотки — это как раз открывался занавес. Праздничный зрительный зал, который казался совсем иным миром по сравнению с театральной «преисподней», заставил Комаё отвлечься от горьких мыслей, и она быстрыми мелкими шажками засеменила к своей ложе. Не отстававший от неё Ямаи молча без разрешения вошел в ту же самую ложу. В театре, в ресторане или в чайном доме — Ямаи обладал особым искусством липнуть к знакомым и молча проскальзывать вслед за ними куда угодно. Сидя между Комаё и Ханаскэ, Ямаи невозмутимо попыхивал сигаретой «Сикисима» и наблюдал за происходящим на сцене и в зале.

17 ПРЕМЬЕРА (продолжение)

Прекрасный юноша Дзюдзиро облачился наконец в отделанные красными шнурами воинские доспехи, и теперь он стал еще великолепнее — точь-в-точь картинка на оборотной стороне доски для новогоднего волана. Среди восторженных зрителей, единодушно провожавших взглядом мужественную фигуру Дзюдзиро, удалявшуюся со сцены по «цветочной тропе», были три женщины, которые сидели в ложе верхнего яруса восточной стороны как раз над Комаё. Одной из них, худощавой, было уже за тридцать, её невысокая прическа итёгаэси украшена была заколкой с мелкими кораллами, какие с давних пор привозят из дальних стран. Под бледным кимоно из тонкого шелкового крепа надето было нижнее, с мелким узором, а выпущенный ворот был серо-голубым, с крапчатым белым рисунком. Верхняя накидка из черного крепа, двусторонний пояс с расписным узором, закрепленный вместо украшения медной заклепкой для рукояти меча (тут не обошлось без какой-нибудь истории), на руке — единственный перстень из платины со скромным бриллиантом. Ничто в ней не бросалось в глаза, но все было тщательно и солидно. Вероятно, это была гейша с репутацией, имя и дом которой знали все.

Еще одной женщине было года двадцать четыре, от силы двадцать пять. Прическу, не самую высокую из тех, какие делают в парикмахерской «Садоя», подхватывала лиловая в белую крапинку лента для шиньона, а лаковый с золотыми блестками гребень был украшен жемчугом. Поверх двойного кимоно из шелка осима с оригинальным «черепашьим» рисунком из крупных неправильных шестиугольников надета была такой же расцветки накидка. Пояс из цельнотканого куска материи сиодзэ с вышивкой закреплен был застежкой с драгоценным камнем, а перстни на её руках, один с редким крупным бриллиантом, другой с жемчугом, стоили больше тысячи иен. Полное продолговатое лицо её было на редкость белым, и то, что оно привлекало людские взоры не менее, чем роскошный наряд, изобличало в женщине прежде всего красавицу. А манера одеваться и накладывать грим говорила о том, что это не простая особа.

Третьей женщине было около сорока, по виду она напоминала хозяйку чайного дома, но крестьянские черты лица указывали на то, что прежде она могла быть и служанкой. Словно сговорившись, все трое отняли от глаз бинокли и, вздыхая, переглянулись:

— До чего же он хорош!

Когда наконец «с той стороны, из-за горшков с вьюнком», появился Такэти Мицухидэ в исполнении актера Итиямы Дзюдзо, красавица с прической марумагэ вдруг сжала руку женщины с прической итёгаэси и тихонько, но с чувством сказала:

— Сестрица, я не в силах больше лишь тайно страдать по нему!

— Так отчего не пригласить его куда-нибудь, в удобное для вас место?

— Если бы я могла его пригласить, то не страдала бы. В те времена, когда я еще выходила к гостям, я бы непременно это как-нибудь устроила, но теперь, когда я уже не гейша, — недостает решимости, все слова пропадают. И потом, сестрица, я слышала, что у господина Сэгавы есть уже… Как бишь его, «Китайский мискант»… Мол, это очень прочная связь…

— Ах, эта Комаё? — Женщина постарше с прической итёгаэси произнесла это с ноткой отвращения. — Все говорят, что это чересчур бойкая особа, верно? И оттого достойная женщина вроде вас едва ли сможет с ней тягаться, так?