Соперницы

Мать Комаё умерла, когда девочка только пошла в начальную школу, а появившаяся в доме мачеха была к ней неласкова. Поэтому ребенка забрала бабушка по матери, которая жила в деревне. Комаё еще подрастала в провинции, когда не стало отца, он был штукатур. Ни братьев, ни сестер у Комаё не было, а когда она уехала с мужем в Акиту, умерла и бабушка, так что теперь она осталась совершенно одна.

До сих пор во всех домашних делах Годзан полагался на Дзюкити, и, хотя с ним изредка советовались, толку от него было немного. Годзан считал, что женщины сами должны между собой договариваться, и никогда глубоко не вникал в дела заведения, поэтому сегодня он впервые взял в руки контракты своих гейш. Вот почему он только сегодня узнал о том, как одинока на этом свете Комаё.

Когда ему стало понятно, что жену Дзюкити уже ничем нельзя спасти, он в первую очередь подумал об ушедшем из дома сыне, о Такидзиро. Ему хотелось, чтобы мать, пока она была еще жива, взглянула на сына хотя бы раз, пусть даже говорить с ним она уже не сможет. Превозмогая стыд, он все открыл агенту из бюро по найму гейш и снова отправил людей в то питейное заведение узнать про сына. Оказалось, что с весны полиция стала строже следить за порядком, и поэтому Такидзиро, дела у которого пошли плохо, вместе с одной «белошейкой» из шестого квартала Асакуса перебрался в Кобэ, там следы его затерялись.

Одно несчастье за другим — и вмиг даже гордый, упрямый и стойкий Годзан ощутил вдруг, сколь бренно его старческое тело и сколь тягостна жизнь в этом мире. И как раз в такой момент он случайно узнал историю Комаё. Она тоже была в этом мире совершенно одна, и Годзан не мог всем сердцем не посочувствовать ей, ведь у неё не было в жизни никакой опоры.

Вот и этот день миновал, шум гудящих под порывами осеннего ветра электрических проводов, колокольчики уличных рикш — все это отдавалось в ушах звуками последнего месяца года. Годзан воспользовался тем, что все гейши и ученицы разошлись по гостиным и на втором этаже осталась одна лишь сказавшаяся больной Комаё. Он позвал её в свою комнату в шесть татами:

— Что с тобой такое, простудилась?

— Ничего особенного, только в носу все болит нестерпимо. — Ее голос действительно отдавался в нос, нездоровым был и цвет лица.

Опустив голову, она сидела перед ним с удрученным видом. Годзана поразил силуэт её растрепанной прически цубуси-симада, отраженный тенью на бумажных створках шкафчика под алтарем, кое-где обрисовывались даже выбившиеся пряди. Грустное это было зрелище. Годзан начал разговор:

— Недаром говорят, что все наши болезни коренятся в душе — ты должна взять себя в руки. Я вот о чем хотел спросить: правда ли, что ты собираешься уехать в провинцию? Советов тебе давать не собираюсь, но не сделай неверного шага, подумай о последствиях. Буду говорить откровенно, мне в общих словах все уже известно. И про артиста из дома Хамамурая я тоже все знаю. Понимаю, почему ты решила уехать и зарабатывать на жизнь где-нибудь подальше отсюда, понимаю, что не можешь появляться перед людьми, когда другая отняла твоего мужчину. И вот об этом я хочу с тобой побеседовать. Ведь если тебе удастся сохранить лицо, то не нужно будет по своей воле ехать в глушь, верно?

Комаё, понурив голову, лишь кивала в ответ, а Годзан и сам не заметил, как перешел к интонациям, которые использовал, когда рассказывал чувствительные истории ниндзёмоно:

— Я, по правде говоря, только недавно узнал об этом, просмотрев твой контракт, ты ведь совсем одинока, ни родителей, ни братьев, — это верно? Пусть даже ты делаешь это, чтобы сохранить свое доброе имя, но ехать в глушь, где нет вокруг ни одного знакомого лица… Тебе там будет только одиноко, добрых всходов от этого не будет. А что, если, наоборот, остаться здесь, в этом доме, потерпеть какое-то время, хоть теперь тебе и тяжело? Ты ведь, конечно, тоже знаешь, какие у нас дела… Теперь, когда Дзюкити нас покинула, мне, мужчине, не под силу одному вести наш дом. Ну а сын… Даже если бы я и знал, где он, — он ведь тоже мужчина, ничего тут не поделать. Вот потому я и решил, если найдется подходящий человек, передать ему дом в полное владение. Сразу говорю, что речь не идет обо всей сумме целиком и нынче же. Ведь я теперь один, куда ни пойду, языком своим всегда прокормлюсь. Как бы ты, Комаё, посмотрела на то, чтобы разок попробовать потрудиться на славу и стать старшей сестрицей в доме «Китайский мискант»? Не хочешь ли постараться да и показать себя всем людям в квартале: мол, вот, смотрите! Что ты об этом думаешь?

Все, что сказал Годзан, было крайне неожиданно для Комаё, и что ей отвечать — она не знала. А Годзан, как все старики, не мог утерпеть и ждать ответа. Увидев, что Комаё особенно не возражает, он все решил сам: