Соразмерный образ мой

«Приди ко мне, — думала Джулия. — Явись мне, Мышка. Подойди, обними. Будем сидеть рядом и выводить наши секреты на планшетке. Или, если не сможешь, просто посмотри на меня. Больше мне ничего не нужно. Где ты? Ведь не здесь же. Но у меня нет ощущения, что ты ушла. Ты — моя фантомная боль, Мышка. Я тебя жду не дождусь. Я все забуду. Какая же я дура, Мышка. Явись мне, найди меня, вернись, где бы ты ни была. Будь со мной. Мне страшно».

Джулия взглянула на свою мать. Эди сидела такая сухая, чопорная; руки с побелевшими костяшками пальцев сжимали маленькую сумочку. «Ей тоже страшно». Отец грузно восседал на стуле рядом, от него сладко пахло табаком и алкоголем. Джулия прильнула к нему. Джек взял ее за руку.

Один за другим входили какие-то люди и рассаживались на складных стульях. Джулия повернулась посмотреть, кто это, но почти всех видела впервые. Пришли их знакомые по кладбищу. Джессика и Джеймс сели позади Пулов. Джессика погладила Джулию по плечу:

— Здравствуй, дорогая моя.

На ней была маленькая черная шляпка с вуалью — как будто звезды попались в сети. «Мышка была бы в восторге от этой шляпки».

— Здравствуйте.

Джулия не знала, что еще сказать: она выжала улыбку и повернулась лицом к гробу. «Мне было бы легче, если бы я могла сесть сзади».

Распорядительница, с папкой в руках, стояла в дверях, наблюдая, как люди рассаживаются. На ней был какой-то красный балахон, ниспадавший складками с плеч. Джулии было интересно, что произойдет дальше. Панихиду они заказали светскую. Роберт организовал ее через Британское гуманистическое общество. Он спрашивал у Джулии, не захочет ли она сказать несколько слов. У нее в сумочке лежала несколько раз сложенная, исправленная и исчирканная речь. Все эти словеса были такими неправильными, неуместными, какими-то нечестными. Мартин заранее прочитал текст и помог ей кое-что переформулировать, но все равно речь не передавала того, что хотела сказать Джулия. «Неважно, — убеждала себя Джулия. — Валентина все равно не услышит».

Облаченная в красное распорядительница начала говорить. Поприветствовав всех собравшихся, она произнесла какие-то мирские истины, призывающие к утешению. Вслед за тем она предложила тем, кто знал Валентину, сказать о ней несколько слов.

На трибуну поднялся Роберт. Он вглядывался в заполненный лишь наполовину зал. Пулы расположились в нескольких метрах от него, стоически внимая. «Валентина, прости меня». Он откашлялся, поправил очки. Когда он наконец заговорил, его голос зазвучал сначала слишком тихо, потом слишком громко. Роберт дорого бы дал, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте и заняться чем-нибудь другим.

— Я прочту стихи Артура Уильяма Эдгара О'Шонесси,[120] — объявил он. Руки твердо держали лист бумаги.

Для новой милой я привез
кусты в мой старый сад.
Поверх былых умерших роз
посажен новый ряд.

Но мне не стало веселей.
Мой сад и гол и сух.
В нем бродит дух минувших дней,
Любимый прежде дух.

Ее улыбка холодна.
Она кидает в дрожь.
И где ни явится она,
все то же — да не то ж.

То с белых роз ее шажки,
касания и взгляд
сбивают все их лепестки,
то красные — белят.

Роберт не стал читать стихи до конца. Посмотрев на присутствующих, сидящих на складных стульях, он уже хотел было продолжить, но потом передумал и неожиданно вернулся на свое место. Стихи, прочитанные им, смутили людей, в комнате поднялся гул. Джессика думала: «Какая бестактность. Словно он за что-то винит Элспет. Вместо того чтобы говорить о Валентине». Эди и Джек не сводили глаз с белого гроба. Джек так и не понял, что же подразумевал Роберт.

Джулия разозлилась, но пыталась успокоиться; она подошла к конторке. Ей казалось, что руки-ноги двигаются сами по себе. Развернув свою речь, она начала говорить, ни разу не подглядев в листок.