Сорные травы

Пока это самое важное. Что будет важным потом, доживем — увидим. Если доживем, конечно. Происходящее давно вышло за рамки обыденности, а значит, привычные оценки потеряли смысл. Остается руководствоваться только целесообразностью, все остальное побоку. Когда эта чертовщина закончится, можно будет собрать информацию и сделать выводы. Если не засекретят, к чертовой матери. Сейчас, конечно, не такие параноики, как в тридцатых, когда скрывали даже количество произведенных в стране презервативов, но откровенно странных решений тоже хватает. Открыто смертность по позавчерашнему дню до сих пор не дали, хотя это вполне объяснимо: за три дня такую статистику не собрать. А вот то, что до сих пор теле- и радиоканалы утверждают, будто ничего сверхъестественного не произошло, обычная вспышка гриппа — куда хуже. Цензура, как она есть. Даже странно — когда появился «свиной» штамм, СМИ активно нагнетали истерию, хотя достаточно было сравнить смертность по старым сезонным штаммам и новому, чтобы понять: истерить незачем. А сейчас все активно делают вид, что ничего не происходит. Разве что в блогах может быть шумно, но добраться до Сети и вдумчиво изучить, что творится в социальных сетях, не было времени. Я бы и про официальные версии не знала, если бы в секционном зале не стояло радио, которое вместо обычных музыкальных каналов настроили на новостные — надо же знать, что делается за стенами бюро. А как тут узнаешь, если домой добираешься только для того, чтобы рухнуть в кровать, — и то не каждый день? Сегодня вечером вот снова на кладбище.

Сторож оказался тем же — две ночи через две, удачно вышло. Снова вызвался проводить, видимо, не зря вчера денег оставили. Я шла, внимательно отмечая ориентиры — завтра при свете дня не заблудиться бы. Смех, да и только: ночью заблудиться не боюсь, а вот днем… Хотя черт его знает, с какой стороны завтра днем машина подъедет, оставить у ямы, что ли, знак какой?

— Вот, — сказал сторож. — Здесь вы вчера копали. Сегодня похоронили.

— Знаем, — кивнул коллега. — Сами сегодня и хоронили.

— Ну, тем более, раз знаете. Бывайте.

Еще две могилы. Одна — для двоих. В то, что теперь придется работать без шефа, не верилось никак. Может, завтра поверю. А пока просто махать лопатой и не спрашивать себя, почему нет ни слез, ни скорби. Нет сил на слезы. Вообще на эмоции сил нет. Та крайняя степень усталости, когда сам себе напоминаешь старого заржавевшего робота с севшей батарейкой. Наверное, потом эмоции вернутся, когда все окажется позади. Но с каждым днем мне все меньше и меньше верится в то, что это кончится. Нормально. Просто усталость. Пройдет. Напиться бы…

— Все, — сказал Вадим. — По домам?

Я глянула на часы, подсвечивая фонариком циферблат:

— Меня на работу. Пока туда-сюда… проще не ложиться. Тем более что завтра полдня на похороны уйдет.

О господи, завтра еще придется держать под руку Аню и изображать скорбь, чтобы не услышать очередное обвинение в бесчувственности. Как объяснить безутешной матери, что, если весь мир не проливает слезы вместе с ней, дело не в равнодушии? Похоже, подругу я потеряю. Когда-то мы, две деревенские девчонки, сошлись, чувствуя себя одинокими в чужом городе. Теперь всё. И все. Шеф умер, подруга стремительно отдаляется, муж… кто еще? Эти двое, слава богу, живы — и пусть живут. Кто-то же должен остаться в этом трахнутом мире? А я буду роботом. Роботам не больно, верно?

Как хоронили шефа, я не видела. Только слышала рыдания женщин да обрывки речей коллег. Правда, и Аню под руку не держала — руки были заняты. Ритмично и споро — наловчилась за последние дни — закидывала землей метровый гробик. Могильщики действительно на вес золота, а у Ани здесь никого больше не было. Ее товарищи по работе не в счет — редко кому везет оказаться в коллективе, какой собрал когда-то шеф. Впрочем, в нынешние времена даже самые замечательные люди больше заняты своими проблемами.

— Давай помянем, что ли.

Водка в пластиковых стаканчиках, кутья из пластиковых же контейнеров одноразовой ложкой, пара бутербродов. Выпить не чокаясь, взять еду не благодаря. С поминальным застольем, пусть даже на двоих, Аня не справилась — она плакала, не переставая. Не рыдала, не выла, как многие на кладбище, — просто слезы текли и текли. И замирала иногда с остановившимся взглядом. Кутью сделала и сообразила все упаковать — уже хорошо. А забронировать столик в кафе и так невозможно ни за какие деньги — залы заняты под поминки.

— Все, Аня. Пойдем.

С шефом не попрощалась. Ладно, он понял бы. Приду как-нибудь, поговорю. Глупо разговаривать с могильным холмом, но что делать, если с человеком не договорили?

— Погоди, — подруга положила на могилу две гвоздики. — Вот так. Пошли.

— Погоди, — ответила я. И с размаха хрястнула лопатой по стеблям, ближе к цветкам. — Вот теперь пойдем.

— Зачем?

— Не украдут, чтобы перепродать.