Сорочья усадьба

Про Дору он уже и не помнит, как вдруг, спускаясь в свою комнату, сталкивается с ней на лестнице. Она поднимается навстречу и испуганно прижимается к стене — куда девалась та уверенная в себе юная дама, с которой он недавно познакомился.

«Доброй ночи», — тихо говорит он, проходя мимо, но она только кивает, не отрывая от него взгляда.

Наутро он находит от мистера Коллинза письмо. Все семейство срочно вызвали в загородное имение. Он должен чувствовать себя как дома и не стесняться, если захочет их посетить. Надо только сообщить, и за ним пришлют коляску. Он старается вспомнить, не натворил ли он чего, не выпил ли лишнего на приеме, не брякнул ли чего неподходящего. Нет, кажется, ничего такого не было. Возможно, и в самом деле там у них возникли какие-то неотложные проблемы. И он может не церемониться и изучать страну, как ему захочется.

Розмари

Я проснулась от страха. Сны мои сопровождались каким-то назойливым звуком, мучительной нотой, доносящейся со стороны ближайшего огороженного пастбища, он снова и снова дергал меня, этот звук, он часто звучал у меня в ушах, с тех пор как я много лет назад поняла, что он значит. Лежа сейчас в кровати, я пыталась еще раз расслышать его, но он пропал, словно растворился в тумане. Нет, это не призрак прошлого явился мне, в этом, как всегда, виновато мое богатое воображение.

Занавески на окнах все еще оставались не задернуты, ночь была ясная. Снаружи слышалось, как кто-то ерзал, шаркал, стонал. Да таких звуков много в деревне по ночам, сказала я себе. Дом ведь, словно живое существо, шевелится, дышит. В нем всегда что-то скрипит, жалуется. Вот и тогда тоже… но ведь тогда я была не одна. Всегда кто-нибудь был рядом, можно было всегда узнать, что это за звуки, если они принимали враждебный оттенок. Я встала с кровати и подошла к окну. Лунная ночь была тиха. Лучи ночного светила освещали заброшенные грядки, детский домик на дереве. Вдалеке сквозь деревья мерцала река. Было такое чувство, будто за домом кто-то наблюдает, как бы поджидая, что кто-нибудь в нем, хотя бы я, например, пошевелится. Я услышала звук: словно какой-то человек ступил на посыпанную гравием дорожку, ступил и остановился. Я прижалась лицом к стеклу, всматриваясь влево, но чтобы что-то увидеть, мне пришлось бы высунуться из окна.

Тогда это и случилось. Я положила руку на стекло и вдруг ощутила ею какой-то глухой шум. Он прошел сквозь пальцы вверх по руке и по телу до пальцев ног. Комната мягко качнулась, еще раз и еще, словно дом был великаном, а я разбудила его, и он раскачивался из стороны в сторону, и сердце мое забилось так сильно, что я чувствовала, как кровь пульсирует на щеках. Звук, встревоживший меня больше всего, приплыл с равнин, он на секунду накрыл меня и отправился дальше, словно некая тихая волна.

«Это ручей», — подумала я и снова легла на кровать.

Я понимала, что это землетрясение, но не могла избавиться от чувства, что причина его — наш дом.

В последний раз я видела дедушку, когда мир для него сжался до пределов спальни и смежной с ней ванной комнаты. Он больше не читал любимых книг, болели глаза, но часто засыпал при включенном телевизоре или радио. По ночам, сидя в своей комнате в другом конце дома, я слышала эти звуки. Просыпаясь и желая узнать, который час, он включал телевизор и снова засыпал, а в это время продолжали мерцать новости вперемешку с рекламой, навязывающей свои тренажеры с кухонными принадлежностями, которые ему уже никогда не понадобятся.

Иногда я читала ему отрывки из его любимых романов Диккенса и Толстого, но, подозреваю, слышал он едва ли половину читаемого; кроме того, постоянно напрягая голос, я быстро утомлялась, как, впрочем, и он уставал слушать.

Меня поразило, как быстро старость изменила его. Окруженный в своей кровати взбитыми подушками, он был теперь совсем крошечный, запястья и руки его истончились и покрылись старческими пятнами. А уши, наоборот, вдруг словно выросли, все лицо пожелтело, как оставленные на солнце хлопчатобумажные простыни. Больно было на него смотреть, и он понимал это. Я сидела, держа его руку в своей, и лицо его казалось озабоченным, но он думал не о собственном здоровье, он беспокоился обо мне.

— Ты только не волнуйся за меня, детка, — сказал он. — Я прожил долгую и счастливую жизнь, и все такое. Ты же это прекрасно знаешь, верно?

Я кивнула в ответ.

— По лицу твоему вижу, что выгляжу я хреново.

Я попыталась возразить.

— Ладно, ладно, не спорь, — улыбка разрезала лицо его надвое. — Тебе повезло, ради тебя я вставил свою челюсть. Сьюзан лишена такой привилегии, скажи, Сьюзан?

Сидящая на стуле у окна сиделка и головы не подняла от кроссворда.

— Что и говорить, Перси, — невозмутимо сказала она. — Вы — настоящее чудовище.