Сорочья усадьба

Она прикусывает нижнюю губу. Неужели это какая-нибудь болезнь или страшный дефект? Он так не похож на других мужчин. Неужели он евнух? Но все эти мысли отлетают как дым, когда он расстегивает куртку, а за ней воротник ночной рубашки. Сдвигает ее на сторону, и она видит на груди его картинку: это роза.

— Что это? — спрашивает она.

Она наклоняется к нему ближе.

— Татуировка?

Он кивает.

Прежде она не видела татуировок, только слышала про них.

— Можно потрогать?

Она протягивает руку. И роза, и ее стебелек выступают на коже едва заметным рельефом, но, в общем, кожа остается гладкой, будто там ничего и нет.

— Ты не сердишься? — спрашивает он.

— Сержусь? Нет. Я думаю… Мне кажется, это очень красиво.

Она не лжет, говорит совершенно искренне. Красный цветок на бледной коже смотрится поразительно, как настоящая, живая роза, лежащая на снегу.

— Вот и хорошо, любовь моя.

Он приподнимает одеяло и проскальзывает в постель рядом с ней. Ведь эта татуировка у него не единственная.

Он долго возится под простынями, стаскивает через голову и бросает на пол ночную рубашку.

Она открывает рот.

Почему она прежде об этом не знала? Вокруг предплечья его обернулся дракон — рисунок сделан со всеми подробностями, из пасти пышет пламя. А вот русалка с длинными золотистыми волосами, руками она прикрывает свою наготу; какое-то насекомое, она в жизни таких не видела, с длинным хвостом и клешнями, как у краба; прыгающий тигр. Генри медленно поворачивается перед ней на кровати, и в золотистом освещении они являются ей, как персонажи сказочного театра. Она проводит рукой по змее на его спине, и от прикосновения ее пальцев кожа мелко дрожит.

Вдруг до нее доходит, что Генри лежит перед ней совсем голый, и она резко отдергивает руки.

— Такой красоты я в жизни своей не видела, — говорит она, сама удивляясь своим словам.

Он поворачивается к ней лицом, притягивает к себе, обвивает сплошь татуированными руками, и она не противится. Он целует ее, и еще раз, и еще, и еще.

Они не спят всю ночь. Он с ней очень нежен, но в первый раз ей все-таки очень больно. Он обнимает ее, и они лежат и разговаривают, пока сквозь щели в портьерах не просовывается первый утренний лучик света. Она расспрашивает его о татуировках, пытается понять, откуда они взялись. Он рассказывает, как в первый раз пришел к Хори Чио в Японии, сгибая руку, показывает, как пляшет дракон.

— Но ведь тебе приходится это все время прятать, — говорит она.

— Это совсем не трудно. Моюсь я всегда один. Их могут видеть только… — он нерешительно замолкает.

Женщины, думает она. Его другие женщины.

— Татуировщики. Но в Англии наколки никто не скрывает. У многих моих друзей есть татуировки. Даже у принца Уэльского и его сыновей, кстати, им делал их тот же мастер, который выколол моего дракона. А уж как только они себе сделали, остальным тоже захотелось. Забавно смотреть, как теперь они щеголяют татуировками, стараясь друг друга переплюнуть. Даже дамы.

Дора садится на постели.

— Дамы? — удивленно переспрашивает она.

Он смеется.

— Ну, да, дорогая. У дам английского высшего света это теперь модно. Сама увидишь. Как-нибудь мы с тобой съездим туда. Там есть известная лондонская красавица, леди Черчилль. Вокруг запястья у нее выколота змейка.

— А если ей не захочется ее показывать?

— Надевает перчатки или браслет. Но ей не нужно прятать ее. Женщины… они всегда подражают друг другу.

Дора секунду думает, гладя яркие рисунки на его руках.

— Я бы тоже хотела такую, — говорит она.

— О, нет, перестань, милая, к этому нельзя относиться легкомысленно.

— Но если те лондонские дамы носят татуировки, почему я не могу себе позволить? Ты что думаешь, мы тут в колониях недостаточно утонченные люди?

— Ш-ш-ш… Успокойся.

Он гладит ее волосы, целует их.

— Нет, что ты. Но подумай, ведь это навсегда. Если тебе вдруг захочется, чтобы ее не было, что-то не понравится, избавиться невозможно.

— Но мне очень нравится. Твои татуировки мне понравились сразу, с первого взгляда. Они для меня как часть самого тебя.

Она могла бы еще добавить: «они возбуждают меня», но промолчала. Они говорят ей о том, какой он опытный, повидавший свет и какая она еще вся домашняя. Ей до него расти и расти.

Они помолчали, наслаждаясь теплотой своих тел, гладкостью кожи.

— Ну, хорошо, — говорит он. — Если через месяц ты не передумаешь, я возьму тебя с собой, будет тебе татуировка.

И тогда, думает она, помимо обетов, они свяжут нас еще крепче, и мы будем вместе, покуда смерть не разлучит нас.

Наступает вечер, они садятся в поезд, идущий в порт. Генри не хочет рисковать, нельзя допустить, чтобы их кто-то видел, боится за ее репутацию.