Сорочья усадьба

Я старалась не думать о том, что случилось с бедняжками, не думать о горе родителей, о том, сознательно ли они пожертвовали конечностями своего ребенка на благо науки. Оставили ли они и себе что-нибудь на память, чтобы не забывать о смерти: memento mori. Наверное, это ужасно — потерять ребенка и не оставить у себя ничего, что бы о нем напоминало.

Приходить сюда снова и снова, разглядывать эти банки меня заставляла мысль о том, что все эти существа, и люди, и животные, жили больше сотни лет назад, а вот теперь я держу их в руках. Человек, который сберег их, обладал силой даровать им бессмертие.

Я вынула письмо, которое мне вручил поверенный во время чтения дедушкиного завещания. Я успела прочитать его только раз, а потом отложила, была слишком расстроена его кончиной, да и своих проблем хватало. Но именно это письмо и было главной причиной, почему я теперь здесь; я села на табуретку и снова принялась читать:

«Моя дорогая Розмари!

Я диктую это письмо Сьюзан, своей сиделке, поскольку в последнее время мне трудно писать, руки дрожат. Когда получишь его, ты уже будешь знать, что я завещаю тебе свою таксидермическую коллекцию и все остальное содержимое моего „зверинца“. Твоим близким, возможно, это покажется странным, но ты — единственный человек в семействе, которого интересует таксидермия, и совершенно естественно, что коллекция достанется тебе. Большая часть ее, как ты знаешь, принадлежала моему деду Генри Саммерсу. Он обучил меня искусству таксидермии, а я обучил тебя. Я знаю, что ты больше этим не занимаешься, но, надеюсь, став хозяйкой коллекции, ты захочешь продолжить.

В коллекции, дорогая моя, ты найдешь кое-какие довольно неприятные образцы. Я никогда их тебе не показывал, потому что считал тебя маленькой, ты еще не все понимала, но, повзрослев, увы, ты перестала задавать мне вопросы. Чтобы понять, зачем они здесь, зачем я их так долго хранил, ты должна хотя бы немного знать о жизни своего прапрадедушки.

Тебе известно, что он приехал сюда в восьмидесятые годы девятнадцатого века, что он купил и восстановил этот дом. Он был родом из весьма уважаемой в Англии семьи, джентльменом с блестящим будущим и не менее блестящими друзьями, включая, как я понимаю, самого Эдуарда VII.[9] Не могу сказать, что этот мой дедушка был человеком добрым, во всяком случае, по отношению ко мне, вот почему я всегда старался проявлять к тебе больше доброты. Он многому меня научил, но я никогда не чувствовал, что он это делает из любви ко мне. Да, он не был добр, но человек он был удивительный, поэтому я всегда гордился тем, что я его внук. Ты знаешь, что он был коллекционер и побывал в самых разных странах в поисках всего необычного и редкостного. В отличие от других людей с его положением в обществе, моего дедушку не удовлетворяла возможность просто тратить деньги, чтобы приумножать свою коллекцию диковинок, он не хотел сидеть и ждать, когда ему привезут из дальних стран тот или иной редкостный экземпляр. Он отправлялся добывать их сам. Именно такой образ жизни и привел его в Новую Зеландию: он отправился на поиски моа[10] и гуйи, а возможно, еще и не со столь возвышенной целью, на поиски артефактов аборигенов маори. Не рассчитал только одного: он встретил здесь женщину, которую полюбил, женился на ней и тем самым решил свою судьбу, а также судьбу всех нас, для которых Новая Зеландия стала родиной.

Женщина, которую он полюбил, не моя бабушка, бабушкой мне стала его вторая жена. А первая утонула в реке. Тело ее не было найдено. Думаю, он был очень привязан к моей бабушке, но здесь и речи не может быть о большой и глубокой любви. А вообще-то, я полагаю, она просто побаивалась его, как и все мы. Нрава он был весьма крутого и был способен впадать в такую ярость, что домашние прятались от него по всему дому. К концу жизни приступы совершенно беспричинной ярости сделались еще сильней, и, если можно умереть от гнева, я бы сказал, что именно он его, в конце концов, и доканал. Он часто запирался от всех в комнате, где помещалась его коллекция, в своей кунсткамере, куда он никого никогда не пускал. Иногда, стоя у двери, я подслушивал, как он разговаривал сам с собой, а однажды услышал, как он плачет, снова и снова повторяя одно слово: „Дора, Дора“. Дорой звали его первую жену.

Я так до конца и не понял, почему он прекратил собирать свою коллекцию. Когда пропала Дора, он больше не покидал нашей страны и все силы отдавал ферме, которая потом перешла к моему отцу и ко мне.

Свою кунсткамеру мой дед завещал Британскому музею. Когда он скончался, отец нашел все упакованным в коробки и ящики и готовым к отправке по морю с указанием ни в коем случае не открывать, пока они не окажутся в музее. К несчастью, в пути все куда-то затерялось, и мы так и не узнали, что случилось.