Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.

—

«Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате?» говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы [Вместо «из ~ избы»: из своей хаты своему] сухощавому, высокому, в коротеньком тулупе мужику с обросшею бородою, доказывавшею, что уже более двух недель [Вместо «более двух недель»: около месяца] не касался ее обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением [вместо] бритвы. «Там теперь будет добрая попойка», продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. «Ну пойдем же скорее, чтобы как-нибудь не опоздать» [опоздать нам] При сем [этом] Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, наглобучил сильнее свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… «Что за дьявол? Смотри, смотри, Панас!..»

«Что?» говорил кум и поднял свою голову также к верху.

«Как что? месяца нет».

«Что за пропасть, в самом деле, нет месяца».

«То-то, что нет», выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное хладнокровие кума. «Тебе, небось, и нужды нет?»

«А что мне делать?»

«Нужно же», продолжал Чуб [«продолжал Чуб» вписано. ] «какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось рюмки водки выпить, вмешаться… Право, как будто на смех…] Вместо „Право ~ на смех“: Как будто на смех] Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Всё было видно, как днем. Не успел вытти за дверь, и вот, хоть глаз выколи, чтоб ему переломались об черствый гречаник все зубы…» Чуб долго еще ворчал и бранился [Далее было: чтобы прикрыть свою нерешительно<сть>] и между тем, в то же время [а. во всё это время б. в это же время] раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и церковный староста, и дегтярь Мыкита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги [Далее начато: и считавший<ся>] и выкидывавший такие штуки, что все миряне брались за животы от смеху. Уже Чуб видел [видел Чуб] мысленно стоявшую на столе варенуху. Всё это было заманчиво, правда, но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая так мила козакам нашим. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке [печке] курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки [веселые колядки] и песни [Далее начато: под окошком] веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один. Но теперь обоим не так скучно и страшно итти темною ночью. Окончивши свои побранки, обратился он снова к куму.

«Так нет, кум, месяца?»

«Нет».

«Чудно, право! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак, где ты берешь его?»

«Кой чорт, славный [хороший]!» отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, исколотую узорами: «плохой!»

«Я помню», продолжал всё так же [«всё так же» вписано. ] Чуб: «мне покойный шинкарь Зузуля раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! Добрый был табак! Так что же, кум? как нам быть? Ведь темно на дворе».

«Так, пожалуй, останемся дома», произнес кум, взявшись за ручку двери.

Если бы кум не сказал этого, то Чуб непременно решился бы остаться; но теперь его как будто что-то дергало итти наперекор. «Нет, кум, пойдем!» [«Нет, кум, пойдем!» вписано. ] Ему самому было неприятно теперь тащиться, но утешало то, что он сам нарочно захотел этого и сделал таки не так, как ему советовали.

Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно всё равно, сидеть ли дома или тащиться из дому, оправился, почесал себе палочкой от батога плечи, и два кума отправились в дорогу.

—