Сорок дней Муса-Дага

Он пересекает полосу миртов и рододендронов. Не пора ли ему подумать о надежном убежище, о том, куда укрыться через несколько часов, к ночи? Ибо ни один смертный человек, живи он, как живет сейчас Габриэл, не выжил бы после сумерек. Но ему все нипочем. Ноги ведут то по привычной дороге. Площадь Трех шатров. Палатки сделаны не только из водонепроницаемой, но и огнестойкой ткани, поэтому устояли перед пожаром. Огонь ничего не повредил внутри: кровати стоят как были, в полной сохранности.

Габриэл проходит мимо Жюльеттиной палатки. У Котловины Города в нерешительности останавливается. Его тянет на север, к главной позиции, к делу своих рук. Потом, однако, идет в другом направлении, к Вершине гаубиц. Должно быть, ему любопытно узнать, удалось ли морским пехотинцам взорвать орудия.

Между Котловиной города и Вершиной гаубиц лежит большое кладбище. Под тонким слоем этой земли нашлось все же место для четырехсот могил. На более ранних установлены неотшлифованные известняковые глыбы и могильные плиты с черными надписями. Более поздние могилы отмечены просто деревянными крестами.

Габриэл идет к Стефану. Земля на могилке еще довольно свежая. Когда же они его сюда принесли? На тридцатый день, а нынче сорок первый. А когда это было, давно ли? Он застал меня спящим, здесь же, на горе. Теперь опять мой черед подслушивать его сон. И мы опять одни на Муса-даге.

Габриэл замер, но думает не только о Стефане, а о несчетных событиях дней Сопротивления. Ничто не нарушает наступившего в нем великого покоя. Едва ли он замечает, что солнце садится.

Когда же вдруг сразу стемнело и похолодало, Габриэл опомнился. Что это? Пять сирен завывают на разные лады, угрожающе, протяжно, но так бесконечно далеко. Габриэл хватает с земли плащ. «Теперь они обнаружили мое отсутствие. Теперь зовут меня. Скорей на Скалу-террасу! Разжечь костер! Еще можно, можно!» В нем бушует воспрянувшая жизнь. Но при первом же шаге он отшатывается. Что-то ползет полукругом по земле. Дикие собаки? Но не сверкают в сумраке звериные глаза.

В десяти шагах от него ползучее полукружие застывает. Габриэл делает вид, будто ничего не заметил, смотрит вверх, отступает на шаг, укрывается за Стефановым могильным холмиком.

Но сбоку сверкнул огонь – один, второй, третий.

Габриэлу Багратяну посчастливилось. Вторая турецкая пуля пробила ему висок. Падая, он ухватился за деревянный крест и увлек его за собой. И крест сына лег ему на грудь.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Этот труд задуман автором в марте 1929 года во время пребывания в Дамаске. Горестное зрелище, которое представляли собой работавшие на ковровой фабрике дети беженцев, изувеченные, изголодавшиеся, послужило окончательным толчком к решению вывести на свет из царства мертвых, где покоится все, что однажды свершилось, непостижимую судьбу армянского народа.

Роман написан между июлем 1932 и мартом 1933.

В ноябре 1932 года автор, выступая с циклом лекций в различных немецких городах, включил в него пятую главу первой книги романа и прочел ее в том же варианте, в каком она публикуется здесь – в варианте, основанном на традиционной исторической версии беседы Энвера-паши с пастором Иоганнесом Лепсиусом.

Ф. В.

Брайтенштайн, весна 1933 г.

Франц Верфель

Биография

Среди выдающихся австрийских писателей первой половины XX века видное место принадлежит Францу Верфелю. Родился он в 1890 году в Праге в семье фабриканта.

Население Праги в конце прошлого столетия составляло около полумиллиона человек и для тридцати тысяч ее жителей немецкий язык был родным. Этот этнический островок в первое десятилетие XX века дал таких значительных немецких писателей, как Райнер Мариа Рильке, Франц Кафка, Эгон Эрвин Киш, Луи Фюрнберг, Карл Франц Вайскопф и, наконец, Франц Верфель.

Отец Верфеля хотел, чтобы единственный сын (в семье были еще две дочери) стал продолжателем его дела. Разногласия между отцом и сыном обнаружились рано. О своей семье, о детстве Верфель почти не вспоминал, придерживаясь одного с Джузеппе Верди принципа: «Стирать следы своей жизни».

И все же некоторые его произведения проливают свет на атмосферу, господствовавшую в отчем доме Верфеля. В родительских домах, описанных им, царят пустота, безотрадность, жестокосердие («Не убийца, а убитый виноват», «Человек из зеркала», «Друг для друга»); с любовью говорил он только о своей няне (баби).

По свидетельству биографа Верфеля Рихарда Шпехта, уже в ранней юности он исписывал стихами отцовские бухгалтерские бумаги.

Современник Верфеля писатель Макс Брод так описывал его: «Блондин, среднего роста… застенчивый, он тотчас же преображался, как только начинал декламировать. Все свои стихи он знал наизусть, читал их без запинки, на память, зажигательно, то громко, то ликующе, но всегда голосом, богатым модуляциями. Я был покорен. Подобного я никогда не слышал».*

Спустя много лет о нем писал Томас Манн: «Как типичен был для него детский энтузиазм! Я всегда любил Франца Верфеля, восхищался им как лириком, часто вдохно-веннейшим, и высоко ценил его неизменно интересную прозу».