Сорок два свидания с русской речью

Заглянем в толковые словари английского, французского и немецкого языков. И там «национализм» трактуется в целом негативно. Указывается, правда, второе значение этого слова: стремление колониальных народов к независимости и созданию собственных государств. В нашей стране это предпочитали называть «национально-освободительным движением». Слово «нация», восходящее к латинскому глаголу «nascere» (рождать) — лексический интернационализм, имеющийся во многих языках. У него два значения. Во-первых, это этническая общность людей. Во-вторых, «нацией» именуют государство (например, Организация Объединенных Наций). В языках эти два значения уживаются, в социально-политической реальности — не всегда, чему свидетельство — последние события во Франции.

Слово «национальный» в нашем языке по аналогии со всемирным словоупотреблением все чаще стало означать «государственный». Скажем, знаменитая питерская «Публичка» теперь именуется Российской национальной библиотекой. Слово «государственный» постепенно оттесняется как связанное с советским прошлым. Но всегда ли уместно определение «национальный» применительно к стране, которая все еще остается многонациональной? Это проблема, конечно, не только словесная. Выбор прилагательного — дело второе. Предстоит серьезно разбираться с существительными, с реальными сущностями.

Впрочем, мудрость, отстоявшаяся в родной речи, дает нам некоторые нравственные ориентиры. Русскому языку свойственна повышенная деликатность в вопросах народности и патриотизма. Само слово «патриот» наша литература воспринимала как слишком громкое. Пушкину оно казалось экзотичным и не совсем русским: «Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом… Иль маской щегольнет иной…» Заметьте: «патриот» для Пушкина — это не более чем маска. Над этим словом подшучивал и Грибоедов. Помните, как Фамусов говорит о московских девицах: «К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Потом Лев Толстой в «Войне и мире» показал всю пустоту псевдопатриотической риторики и обозначил как истинную ценность «скрытую теплоту патриотизма», присущую простым русским людям.

«Люблю отчизну я, но странною любовью» — эта лермонтовская строка остается нашим духовным камертоном. Что значит «странная любовь»? Это чувство целомудренное, интимное, стесняющееся громких слов и деклараций. А песни типа «Россия, Россия, Россия — родина моя!» — это слишком легкая музыка, не наполненная ни глубокой мыслью, ни реальной гражданской ответственностью.

Традиционный образ мировой поэзии — Родина-мать. А в отечественной лирике есть еще и смелое блоковское «Русь моя, жена моя». Истинное сыновнее чувство, подлинная супружеская любовь не выставляются напоказ.

Наши поэты умели говорить о своей привязанности к России как чувстве неожиданном и парадоксальном:

Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси?

Это Есенин. Обратите внимание на синтаксический сдвиг. Вроде бы нельзя так употреблять деепричастия. «Радуясь, свирепствуя и мучась» не сочетаются с безличным глаголом «живется». Шероховатость по модели «проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». Но эмоционально этот речевой изгиб работает. И что еще важно: «у всех у нас такая участь». У всех, а не специально назначенных патриотов.

Спросите Родину. Не «Родину» в кавычках, не скороспелую и быстро увядшую партию, а нашу многострадальную и для всех общую отчизну. Какая любовь ей самой нужна? И она ответит: только молчаливая и сдержанная, без громких признаний и демонстраций. Такова наша национальная традиция, от которой нет надобности отступать.

Нельзя ли помягче?

Жизнь жестка, порой жестока. Очень нам всем не хватает мягкости. О ней и пойдет сегодня речь — в буквальном смысле и переносном.

Что согласные звуки бывают твердые и мягкие — ведают уже школьники младших классов. Но, подрастая, об этом благополучно забывают. А между тем различение мягкости и твердости в некоторых случаях — это принципиальный вопрос речевой культуры.

— Опубликована рецензия на мою работу! — радостно извещает некто, произнося заветное слово не с мягким «н» — «реценьзия», (именно так велит норма!), а с противно твердым. Ну, прямо железом по стеклу! Это ошибка не менее грубая, чем пресловутое «ложить». Носитель такого произношения заслуживает только отрицательной рецензии. Тем более что само это слово — из лексикона людей, претендующих на причастность к науке и культуре.