Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

На следующий день рано утром мы с директором поехали в Шпандау. Трудно передать чувство, с которым я впервые входила в камерный блок. Как на грех директор, проявляя вежливость, везде пропускал меня вперед. Навстречу вышел надзиратель и, улыбаясь во весь свой огромный рот и гремя связкой ключей, начал открывать двери камер. Первым я увидела именно Гесса. Он стоял навытяжку в темно-коричневом вельветовом костюме. На коленях и на спине — цифра 7. Я знала, что должна обращаться к заключенным, называя их только по номерам, присвоенным в 1947 году, когда их доставили в тюрьму. На меня с любопытством смотрел высокий худощавый старик. Редкие черные с сединой волосы аккуратно зачесаны назад. Худое вытянутое лицо и большие торчащие уши. Густые черные брови, из-под которых тускло мерцали маленькие глазки.

Директор спросил его, все ли в порядке, есть ли жалобы и просьбы. Я перевела на немецкий. № 7 резко и коротко ответил: “Нет!” Мы перешли к другой камере. Надзиратель, предварительно посмотрев в глазок, открыл железную дверь. Заключенный № 5, Шпеер, казалось, уже нас ждал. Подобострастно улыбаясь, он стоял у входа. Бывший щеголь сейчас выглядел жалким постаревшим мужчиной в истоптанных ботинках (раньше заключенные ходили в деревянных башмаках). Будучи у власти, именно Шпеер предложил эту “модельную” обувь для заключенных нацистских трудовых лагерей. А когда по иронии судьбы ему самому пришлось их носить, сетовал, что не вложил в них кусочки кожи. Шпеер — единственный из заключенных, кто работает в тюремном саду под солнцем без рубашки. Несмотря ни на что, у него хороший аппетит, он съедает все, что дают. Дома его ждут преданная жена и шестеро детей. И наконец, третья камера — заключенный № 1 Бальдур фон Ширах. Высокий, светловолосый, явно строит из себя великосветского льва. Вежливо улыбается, терпеливо ждет вопросов. Считает себя поэтом, знатоком музыки, словом, человеком искусства. Действительно многие молодежные песни фашистской Германии написаны на его слова, именно поэтому их нельзя отнести к искусству вообще. В письмах из тюрьмы (как цензор я обязана была их читать) он называл себя сумасшедшим, ввязавшимся в политику. Считал, что он рожден для творчества. В тюрьме бережет свое здоровье, старается много ходить, не отказывается ни от какой работы. Но его руки мне показались большими и грубыми. Видимо, от стирки белья, которой они постоянно занимались со Шпеером, пока тюрьма не приобрела американскую стиральную машину самой последней модели… Гесс никогда не стирал — он считал это ниже своего достоинства.

Из впечатлений от первых месяцев работы в Шпандау сохранился еще один эпизод: мои поиски следов пребывания здесь в заключении известного советского татарского поэта Мусы Джалиля. Позже мы узнали, что прошла ошибочная информация: Муса Джалиль был узником другой берлинской тюрьмы — Моабит. А тогда вместе со старшим английским надзирателем Чисомом — мрачным, неулыбчивым человеком, большую часть жизни проработавшим надзирателем в тюрьмах Китая — мы облазили буквально всю пустующую часть тюрьмы. В поисках камеры № 54 мы зашли в одну подвальную камеру. Холод, цементный пол, обшарпанные стены. На одной из стен можно было разобрать надпись “Кузнецов”. То и дело встречались надписи, сделанные узниками тюрьмы на русском, украинском, польском, сербском, болгарском, французском и немецком языках. Так в камере № 42 на втором этаже я прочла: “Хай живе Украина, Левицкий Николай, 1923 г. р., Молотовская обл., дер. Ошья. Сижу с сентября 1944 г. Писал 31.3.45 г. Завтра Пасха, а мы голодны, как волки. 23 апреля в связи с наступлением русских всех заключенных из этой тюрьмы вывезли в неизвестном направлении. Привет русским красноармейцам от политзаключенных”. На другой стене этой же камеры Левицкий Николай снова пишет: “Сижу с 17.9.44 г. без суда. 200 г хлеба и 1 л супа-воды, без курева. Пасха 1945 года ничем не отличалась от простых дней”. Рядом с этой надписью — изображение советского танка, самолета с пятиконечными звездами на крыльях. Кроме этого, можно было прочесть по-русски: “Касимов Базаргали, 1889 г. р., Семипалатинская обл., Аягусский р-н, колхоз “Дружная семья”. Сижу 7 месяцев. Сейчас получил на сутки 200 г хлеба, 10 г маргарина, 1 л супа-воды и 1 л кофе. Писал 3.04.45 г. Курить совсем не курим”. А вот еще надпись в камере-карцере в подвале: “Тут був Сипало Михаил Явтухович, Харьковская обл., Сахновщенский р-н, с. Осиповка”. Камера № 43. Рисунки советского, американского, английского и французского знамен. Надпись на немецком языке: “Братья, объединяйтесь! Свобода — самое прекрасное в мире”. Камера № 204. На французском языке: “Они вырвали у меня ногти, свиньи”. Камера № 242. “Здесь сидел Яша. 1945 г.”. На немецком языке: “Хайль Сталин”. На сербском языке: “Да здравствует Россия! Югослав Дужаре Раде”.

В свое время эти сведения я передала в журнал “Огонек”. Хотя и сомневаюсь, что кто-нибудь из этих людей остался в живых, так как единственный путь из тюрьмы был в концлагерь…