Сорок лет среди грабителей и убийц

— Да если бы и отца родного пришлось наказывать, так я не пощажу… А ежели он перенесет тридцать ударов, то я буду просить начальство сечь меня, покуда сам не помру.

Сказать по правде, столкнувшись со столь ярким проявлением человеческой жестокости и бездушия, я почувствовал себя отвратительно.

— Вот что, братец, — сказал я Грядущему, — назначение в палачи от меня лично, как ты знаешь, не зависит. О твоем желании и о том, что я видел, передам начальству, как оно решит, так и будет.

Претендующий на должность палача и его кум поклонились мне и предупредительно бросились подать пальто. Подавая его, Грядущий, однако, заговорил опять:

— Вот что, ваше высокоблагородие, когда же мне примерно ждать решения? Потому, ежели что, то я согласен и на преступление-с…

— Это на какое? — невольно спросил я.

— Да так себе… Отвезу Платера в гости, а сам отправлюсь в Шлиссельбург. Продам там лошадей и карету, явлюсь в Новгород, объявлю, что я непомнящий родства — бродяга. Посадят меня, значит, в тюрьму, а там я и заявлю начальству, что желаю быть заплечным мастером.

— Ну, это ты всегда успеешь еще сделать, — сказал я и собрался уже совсем уйти, но кумовья что-то вспомнили и опять захлопотали.

— Ах ты, Боже мой! — воскликнули они. — Да что же это мы!.. Ваше высокоблагородие, выкушайте водочки, вина, закуски, чего вашей душе угодно. Может, прикажете, что на дом прислать?!

Но я стремительно выскочил на улицу.

* * *

На другой день, явившись к обер-полицеймейстеру, графу Петру Андреевичу Шувалову, я подал ему обо всем рассказанном выше докладную записку. Прочитав ее, граф развел руками и сказал:

— Вот подите же!.. Ведь почтенного адмирала я хорошо знаю. Припоминаю, кажется, даже его кучера… Вот вам и загадка. Сидишь себе в собственном экипаже и не знаешь, что за человек такой перед тобой на козлах сидит… Впрочем, я переговорю лично с адмиралом и обо всем ему сообщу.

Несколько дней спустя граф вызвал меня и сказал, что кучер адмирала Платера отослан на испытание в госпиталь, и поручил мне узнать от госпитальных врачей, какого они мнения об этом человеке.

На следующий день утром мой вестовой Сергей сообщил, что человек, недели полторы назад давший ему тридцать копеек, дал ему теперь уже полтинник, лишь бы он доложил о нем мне.

Я велел его впустить. Дорожкин, кум палача-любителя, держа в каждой руке по кульку, вошел и повалился мне в ноги. Из его слов я понял, что он выражает мне благодарность за состоявшееся будто бы уже определение его кума на должность палача, так как он слышал, что Грядущего увезли уже куда-то на «пробу»… Кульки были, конечно, благодарностью кума.

Прогнав Дорожкина, я отправился в госпиталь.

* * *

В этом госпитале служил ставший впоследствии очень знаменитым профессор Антон Яковлевич Красовский, который и провел меня в палату, где в качестве испытуемого содержался наш воображаемый заплечный мастер, кучер Семен Грядущий.

Он встретил меня низкими поклонами и выразил признательность за определение его на должность палача.

— Здесь меня уже пробуют, ваше высокоблагородие, — заявил он, — гожусь я или нет.

И тотчас же он попросил у дежурного врача позволения испытать при мне свои способности. Эта просьба была удовлетворена.

Его вывели в палисадник, где была приготовлена кукла в человеческий рост. Семену выдали мочальный плетеный кнут, наподобие плети, и он начал показывать свое искусство как следует…

Он не сразу приступил к этому акту, а попросил предварительно позволить ему нарядиться в соответствующий костюм. Ему было разрешено, и минут через пять Семен вместо серого халата явился в том самом наряде, в котором я впервые увидел его в «Золотом якоре».

Взяв кнут в руки, он подошел к манекену и погладил его рукой по спине. Потом, отойдя сажени на две, стал вновь приближаться к нему с особенной торжественностью, восклицая: «Берегись!.. Ожгу!..»

Производя свои странные действия, этот удивительный «талант» несколько раз оборачивался ко мне, как будто бы взглядом приглашая оценить чистоту его работы и тонкость отделки. Вид его выражал необыкновенную самоуверенность и похвальбу: «Не сомневайтесь, мол, ваше благородие, оправдаем, мол…»

* * *

Поговорив с доктором, я покинул госпиталь в совершеннейшем недоумении. Что я мог сказать, как доложить начальству? Как ни неопытен и ни малосведущ в то время я был во всякого рода психиатрии, тем не менее у меня не было сомнений, что здесь мы имеем дело с видом умопомешательства, и притом умопомешательства странной формы: страсть к кнуту.

Во всех остальных проявлениях умственной и физической деятельности этот человек был совершенно нормален и здоров.

Казалось бы, чего лучше — самый подходящий человек на должность палача, однако при этой мысли меня охватывал невольный страх. Страшно было и за этого человека, и за тех жертв, которые могли попасться ему в руки…

«Боже мой, Боже мой! — думал я. — До какого же озверения может дойти человек! Как и почему это могло случиться?»

Ничего не скрывая и не утаивая собственных мыслей на этот счет, я рассказал обо всем графу. Он задумался…