Сорок одна хлопушка

Мой рассказ прервала стремительно вошедшая в ворота женщина, голова которой была покрыта одеянием кирпичного цвета. Её появление заставило меня вспомнить ту, что совсем недавно возлежала в проёме стены. Куда она подевалась? Может, эта ворвавшаяся в храм женщина в красном – воплощение той, в зелёном? Войдя в ворота, она совлекла с головы одеяние и извинительно кивнула в нашу сторону. Губы у неё синюшные, лицо бледное, кожа вся в нарывах, как у ощипанной курицы. Глаза холодно поблёскивают, как капли дождя за воротами. Замёрзла, наверное, страшно, перепугана так, что и слова вымолвить не может, но мыслит ясно. Ткань её одеяния, скорее всего, поддельная и некачественная, по уголкам стекают кроваво-красные капли, очень похожие на кровь. Женщина, кровь, гром, молнии – столько запретного собралось вместе, выпроводить бы её надобно, но совершенномудрый закрыл глаза и отдыхает, более степенный, чем статуя с человеческой головой и лошадиным телом у него за спиной. А я тем более не осмелюсь выгнать за ворота под дождь и ветер эту пышнотелую молодую женщину. Тем более что ворота храма распахнуты настежь, зайти может любой, да и какое право я имею её выгонять? Она повернулась к нам спиной, вытянула руки на улицу и, склонив голову, чтобы укрыться от дождевых струй, выжимает своё одеяние. С журчанием стекает красная вода, смешивается с потоками на земле и через какой-то миг исчезает. Давненько не было такого жуткого ливня. Потоки низвергаются со стрех зеленовато-серыми водопадами, вдалеке что-то грохочет, словно несётся огромный табун. Маленький храм подрагивает, разносятся крики потревоженных летучих мышей. Начинает протекать крыша, капли дождя звонко падают в медный умывальный таз совершенномудрого. Женщина довыжала одежду, обернулась и ещё раз виновато кивнула. С её кривящихся губ слетают звуки, похожие на комариный писк. Я вижу её пухлые синеватые губы, похожие на перезревшие виноградины, такого клёвого цвета, не то что у этих расфуфыренных девиц в городе, что стоят под уличными фонарями, дрыгая ногами и покуривая. Вижу также, что белое нижнее бельё плотно прилипает к телу, и ясно проступают все очертания. Крепкие холмики грудей походят на замёрзшие груши. Я представляю себе, что сейчас они просто ледяные. Вот если бы я мог – как бы мне этого хотелось! – помочь ей стащить с себя это мокрое насквозь бельё, уложить её в ванну с горячей водой, отмочить её как следует и помыть. Потом накинуть ей на плечи просторный и сухой домашний халат, усадить на тёплый и мягкий диван, заварить кружку горячего чая, лучше всего чёрного, добавить молока, а ещё подать пышущую жаром булочку, чтобы она поела и попила вволю, и уложить на кровать спать… Слышу вздох мудрейшего, тут же привожу в порядок свои разгулявшиеся мысли, но глазами невольно следую за её телом. Она уже отвернулась, прислонясь левым плечом к внутренним воротам и косясь на бушующий снаружи ливень. Правой рукой она придерживает одежду, словно только что содранную с лисицы шкуру. Продолжаю рассказ, мудрейший. Голос мой звучит неестественно, потому что добавился ещё один слушатель.