Сорок пять

Пока весь экипаж до последнего матроса не разместился в лодках, Жуаез оставался на палубе своей галеры.

Его хладнокровие, похоже, вернуло всем присутствие духа;

каждый из его моряков крепко держал в руках либо топор, либо абордажную саблю.

Не успел Жуаез достичь берега, как адмиральская галера взорвалась, осветив с одной стороны город, с другой — водный простор, могучую реку, которая, все расширяясь, сливалась наконец с морем.

Тем временем крепостная артиллерия умолкла — не потому, что битва стала менее жаркой, а потому, что фламандцы и французы теперь дрались врукопашную и уже невозможно было, метя в одних, не попасть в других.

Кальвинистская конница атакует в свой черед — и творит чудеса; вооруженные шпагами всадники врезаются в ряды фламандцев, топчут их лошадьми; раненые, но не сломленные враги тесаками вспарывают лошадям брюхо.

Несмотря на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских войсках происходит некоторое замешательство; они удерживают позиции, но не наступают; меж тем из всех ворот города непрестанно появляются свежие батальоны, с ходу атакующие армию герцога Анжуйского.

Вдруг почти у самых стен города начинается заметное движение. На фланге антверпенской пехоты раздаются крики: “Анжу! Анжу! Франция! Франция!” — и ужасающий натиск заставляет дрогнуть эту массу людей, так тесно прижатых друг к другу напором задних рядов, что передние вынуждены выказывать чудеса храбрости, потому что ничего иного им не остается.

Этот перелом произведен адмиралом Жуаезом; это кричат его матросы: полторы тысячи человек, вооруженных топорами и тесаками, под предводительством Жуаеза, которому подали коня, оставшегося без всадника, внезапно обрушились на фламандцев; они должны отомстить за свой пожираемый пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.

Они не выбирали места нападения; они бросились на первый же отряд, по языку и одежде признанный ими за врага.

Жуаез как никто владел своей длинной боевой шпагой: он с молниеносной быстротой вращал кистью, сжимавшей эту шпагу, и каждым рубящим ударом раскраивал кому-нибудь голову, каждым колющим — пронзал человека насквозь.

Отряд фламанцев, на который обрушился Жуаез, был истреблен, словно горсть хлебных зернышек стаей муравьев.

Опьяненные первым успехом, моряки продолжали действовать.

В то время как они продвигались вперед, кальвинистская конница, теснимая этими потоками людей, понемногу подавалась назад; но пехота графа де Сент-Эньяна продолжала драться с фламандцами.

Герцогу Анжуйскому пожар флота представился в виде дальнего зарева. Слыша пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что в той стороне, откуда они доносились, идет жестокий бой, который, естественно, кончится победой Жуаеза; разве можно было предположить, что несколько фламандских кораблей вступят в бой с французским флотом!

Он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со своими моряками врезался в самую гущу фламандского войска.

Герцог сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а следовательно, и безопасность армии.

Герцог послал кальвинистской коннице приказ предпринять новую атаку; измученные всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз помчаться на антверпенцев.

В сумятице схватки был слышен голос Жуаеза:

— Держитесь, господин де Сент-Эньян! Франция! Франция!

Словно косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал своей шпагой в воздухе и с размаху опускал ее, кося перед собой людей; тщедушный королевский любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню, видимо, обрел мифическую силу Геркулеса Немейского.

Слыша этот голос, перекрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во мраке, пехота опять преисполнялась мужества, по примеру конницы напрягала все силы — и возобновляла бой.

Тогда из города, верхом на породистом вороном коне, выехал тот, кого называли монсеньором.

Он был в черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, нарукавники и набедренники — все было черненой стали; за ним на прекрасных конях следовали пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его распоряжение.

В то же время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле.

Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, — к месту, где сражался Жуаез и его моряки.

Фламандцы узнавали всадника и расступались перед ним, радостно крича:

— Монсеньор! Монсеньор!

До той поры Жуаез и его моряки чувствовали, что враг слабеет; но раздались эти крики — и они увидели перед собой новый мощный отряд, появившийся вдруг, словно по волшебству.

Жуаез направил своего коня прямо на черного всадника — и они, преисполнившись мрачного гнева, вступили в поединок.

Искры посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились.