Сорок пять

Маргарита хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных себя обманывать, как шатки были объяснения, которые она придумывала или могла придумать в дальнейшем. По мере того как Шико читал, в уме ее устанавливалось известное равновесие между вполне законным гневом и весьма обоснованным страхом.

Итак, Шико продолжал излагать письмо, а в сознании Маргариты происходила сложная работа: ей предстояло выказать должное возмущение, проявить разумную смелость, избежать опасности, не понеся никакого ущерба, доказать несправедливость возводимых на нее обвинений и вместе с тем воспользоваться преподанным ей уроком.

Не следует думать, что Шико все время сидел, опустив голову. Время от времени он поглядывал на королеву и несколько успокаивался, видя, что, несмотря на свои нахмуренные брови, она понемногу приходит к какому-то решению.

Поэтому он уже более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо приветственные формулы.

– Клянусь святым причастием! – сказала королева, когда Шико умолк. – Братец мой прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не думала, что он такой искусник.

Шико возвел очи горе и развел руками, как человек, который из вежливости готов согласиться, но не понимает существа дела.

– Вы не поняли? – продолжала королева, знавшая все языки, в том числе язык мимики. – А я-то думала, сударь, что вы знаток латыни.

– Ваше величество, я все позабыл. Единственное, что я сейчас помню, что осталось от прежних моих знаний, – это что латинский язык не имеет грамматического члена, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода.

– Вот как! – вскричала, входя, некая личность, внесшая с собою веселье и шум.

Шико и королева сразу обернулись.

Перед ними стоял король Наваррский.

– Как? – сказал Генрих, подходя ближе. – По-латыни голова среднего рода, господин Шико? А почему не мужского?

– Бог ты мой, сир, – ответил Шико, – не могу сказать, ибо это удивляет меня так же, как и ваше величество.

– Я тоже не могу этого понять, – задумчиво сказала Марго.

– Наверно, потому, – заметил король, – что головою могут быть и мужчина и женщина, в зависимости от свойств их натуры.

Шико поклонился.

– Это, сир, действительно самое подходящее объяснение.

– Тем лучше, я очень рад, что оказался более глубоким мудрецом, чем думал. А теперь вернемся к письму. Я, да будет вам известно, сударыня, горю желанием услышать, что нового происходит при французском дворе. А тут наш славный господин Шико и привез мне новости, но на языке, мне неизвестном: не то…

– Не то? – повторила Маргарита.

– Не то я, помилуй бог, уже наслаждался бы! Вы же знаете, как я люблю новости, особенно скандальные, которые так замечательно рассказывает мой брат Генрих де Валуа.

И Генрих Наваррский сел, потирая руки.

– Что ж, господин Шико, – продолжал король с видом человека, которому предстоит самое приятное времяпрепровождение, – прочитали вы моей жене это знаменитое письмо?

– Так точно, сир.

– Ну, милая женушка, расскажите же мне, что в нем содержится?

– А не опасаетесь ли вы, сир, – сказал Шико, следуя примеру венценосных супругов и отбрасывая в сторону всякую церемонность, – что латинский язык, на котором написано данное послание, сам по себе уже является признаком неблагоприятным?

– А почему? – спросил король.

Затем он снова обратился к жене.

– Так что же, сударыня? – спросил он.

Маргарита на миг задумалась, словно припоминала одну за другой все услышанные из уст Шико фразы.

– Наш любезный посол прав, сир, – сказала она, все обдумав и приняв решение, – эта латынь – плохой признак.

– Но чего же? – удивился Генрих. – Разве в этом драгоценном письме содержится что-нибудь поносительное? Будьте осторожней, милая моя, ваш царственный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.

– Даже тогда, когда он нанес мне оскорбление, велев обыскать мои носилки в нескольких лье от Сакса, когда я выехала из Парижа, направляясь к вам, сир?

– Ну, когда имеешь брата таких строгих нравов, – заметил Генрих своеобразным тоном, по которому нельзя было судить, шутит он или говорит серьезно, – брата-короля, столь щепетильного…

– Он должен был бы охранять подлинную честь своей сестры и всей своей семьи. Ибо я не думаю, что, если бы сестра ваша, Екатерина д'Альбре, явилась жертвой скандальной сплетни, вы бы дали этому скандалу полную огласку, прибегнув к помощи гвардейского капитана.

– О, я ведь добродушный, патриархальный буржуа, – сказал Генрих, – и король-то я только для смеха, что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться? Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.

– Это коварное письмо, сир.

– Подумаешь!

– Да, да, и в нем больше клеветы, чем нужно для того, чтобы поссорить не только мужа с женой, но и друга со всеми своими друзьями.

– Ого! – протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь открытому и благодушному, подозрительное выражение. – Поссорить мужа с женой, то есть меня с вами?