Сорок пять

– А! – крикнула она, указывая на одного из всадников королевского конвоя. – Смотрите, Мейнвиль, смотрите!

– Молодой человек, посланный монсеньером герцогом Майенским, на королевской службе! – вскричал тот, в свою очередь.

– Мы погибли! – прошептала герцогиня.

– Надо бежать, и не медля, сударыня, – сказал Мейнвиль. – Сегодня Валуа победил, завтра он злоупотребит своей победой!

– Нас предали! – закричала герцогиня. – Этот молодой человек предал нас! Он все знал!

Король был уже далеко; он исчез со всей своей охраной за Сент-Антуанскими воротами, которые распахнулись перед ним и, пропустив его, снова закрылись.

Глава 12 О том, как Шико благословлял короля Людовика XI за изобретение почты и как он решил воспользоваться этим изобретением

Теперь мы попросим у читателя позволения вернуться к Шико. После важного открытия, которое он сделал, развязав шнурки от маски г-на де Майена, Шико решил, не теряя времени, убраться подальше от мест, где это приключение могло иметь отклик.

Само собою понятно, что теперь между ним и герцогом завязалась борьба насмерть. Майен, которого уязвленное самолюбие терзало мучительнее, чем боль от раны, который помимо прежних ударов ножнами шпаги получил от Шико удар кинжалом, теперь уже никогда ему не простит.

– Ну же, ну! – вскричал храбрый гасконец, мчась как можно было быстрее по направлению к Божанси. – Сейчас самый удобный на свете случай поставить на почтовых лошадей всю сумму, составившуюся из денег трех знаменитых личностей, именуемых Генрих де Валуа, дон Модест Горанфло и Себастьен Шико.

Искусно умея изображать не только человека, охваченного каким угодно чувством, но и человека любого состояния, Шико тотчас же принял облик вельможи, как раньше, на гораздо более длительное время, принял вид доброго буржуа. И можно сказать, ни одному принцу не служили с таким рвением, как мэтру Шико, после того как он, продав лошадь Эрнотона, минут пятнадцать побеседовал со смотрителем почтовой станции.

Очутившись в седле, Шико решил не останавливаться до тех пор, пока сам не сочтет, что находится в безопасности; поэтому он мчался так быстро, как только возможно было для лошадей, которых предстояло сменить тридцать раз. Что до него, то он, видимо, был железный человек и, сделав за сутки шестьдесят лье, не обнаруживал никаких признаков усталости.

Достигнув благодаря такой быстроте города Бордо через трое суток, Шико решил, что теперь ему можно перевести дух.

Скача по дорогам, можно размышлять. В сущности, ничего другого нельзя делать.

Поэтому Шико очень много думал.

Возложенную на него посольскую миссию, представлявшуюся ему, по мере приближения его к цели путешествия, все более важной, он видел теперь в совсем ином свете, хотя мы и затруднились бы сказать с точностью – в каком именно.

Какого государя найдет он в лице этого загадочного Генриха, которого одни считали дураком, другие – трусом, а третьи – не имеющим никакого значения ренегатом?

Но сам Шико не придерживался на этот счет общего мнения. После того как Генрих обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился, подобно коже хамелеона, принимающего окраску предмета, на котором он находится.

Дело в том, что Генриху удалось обеспечить достаточно большое расстояние между королевскими когтями и своей драгоценной шкурой – он так ловко избежал малейшей царапины, что теперь уже мог ничего не бояться.

Однако внешняя политика его оставалась прежней. Среди всеобщего шума он старался не обращать на себя внимания, и вместе с ним и вокруг него тускнел блеск нескольких прославленных имен, так что во Франции все дивились – зачем им озарять своими отсветами бледную Наварру. Как и в Париже, он усердно ухаживал за своей женой, хотя на расстоянии двухсот лье от Парижа ее влияние было для него бесполезным. Словом, он беззаботно существовал, попросту радуясь жизни.

Обыкновенные люди находили тут повод к насмешке.

Шико же – основания глубоко задуматься.

Сам Шико был так мало тем, кем казался, что и в других он умел разглядывать сущность за оболочкой. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой, которую он пока никак не мог разгадать. Знать, что Генрих Наваррский – загадка, а не просто какое-то явление жизни, – уже означало знать довольно много. Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает, знал гораздо больше всех других.

Другие на его месте шли бы сейчас, подняв голову, свободно говоря то, что вздумается, с душой нараспашку. Но Шико ощущал, что ему надо внутренне сжаться, говорить весьма обдуманно и по-актерски наложить на лицо грим.

Необходимость притворяться внушила ему прежде всего природная его проницательность, а затем и тот облик, который принимало на его глазах все окружающее.