Сорок роз

В слезах она выбежала вон, хотела броситься к Серафине, но у стойки портье царила жуткая толкотня, все кричали наперебой, обнимались и целовались, по лестнице спускали огромные, окованные железом кофры и вместе с ящиками, сумками и шляпными картонками грузили у входа в гостиницу на шаткую, запряженную осликом тележку. Пищали канарейки в клетках, ревели дети, лаяли собаки, и лишь с большим трудом, пробираясь вдоль стен, Мария по лабиринту коридоров и лестниц поднялась в номер, где немедля начала укладываться. Вещи папá — в большой чемодан, свои — в маленький. Они отправляются в Африку, это ужасно, сущая катастрофа, но, по крайней мере, ей теперь известно, что предстоит. Она взяла щетку и, наверно в последний раз, подошла к окну, с высоты глядя на город. Из гавани доносился лязг паросиловых кранов. Белые палубные надстройки, черные трубы, украшенные флажками мачты возвышались над крышами и фронтонами — должно быть, это «Батавия», знаменитый steamer компании «Пенинсьюлар энд ориентал».

Подарок Луизы, который она нынче утром, как только проснулась, вытащила из чемодана, лежал на подоконнике: тетрадь-дневник в красном кожаном переплете с золотым замочком. Мария открыла тетрадь, отвинтила колпачок авторучки и сделала первую запись:

«Генуя, 29 августа 1939 г. Жизнь моя, нынче мне сравнялось тринадцать. Кроме папá, который по-прежнему считает меня ребенком, все уразумели, что это означает. Самый симпатичный тут — бывший каютный стюард, который знает гавань как свои пять пальцев. От него я узнала, что к вечеру мы сядем на пароход, а именно на „Батавию“. И поплывем в Африку, с заходом в Марсель. Я боюсь этого континента и предпочла бы эмигрировать в Америку или в Аргентину, но не сержусь ни на судьбу, ни на папá. Мы останемся вместе, вот что главное».

Папá вернулся в начале второго.

— Как я погляжу, — сказал он, посасывая сигару, — ты уже все упаковала.

— Но ты ведь этого хотел? Или нет?

— С чего ты взяла?

— Думаю, ты намеренно подарил мне чемоданчик.

— Верно, — согласился он. — Не без того.

— На средней палубе мужчины и женщины помещаются отдельно, как говорит стюард.

— Кто?

— Ах, один из официантов.

— Деточка, — сказал папá, — деточка, я не знаю, как тебе объяснить…

— Папá, с сегодняшнего дня я взрослая. Путешествие на средней палубе меня ничуть не обременит. В первом классе, особенно for the captain’s dinner,[27] нам бы все равно потребовался другой гардероб — фрак для тебя, вечернее платье для меня, а в буше, — с улыбкой продолжала она, — мы будем вечерами сидеть на веранде и пить коктейли на сон грядущий. Глоток джина, по словам тетушек, лучшее лекарство от гемоглобурийной лихорадки. Вместе мы все одолеем. Видишь? Ногти у меня короткие, как полагается пианистам. Так что я вполне могу взяться за работу. Если хочешь, позабочусь о плантации, буду присматривать за чернокожей прислугой. Воскресными вечерами станем посещать клуб. Там наверняка найдутся и белые, франкоязычные бельгийцы, но ты не бойся, их предложения я конечно же отклоню. Останусь с тобой, дорогой папá. Никогда не брошу тебя одного…

Неожиданно дверь распахнулась, на пороге, громко восклицая, точно оперная певица, и прижимая ко лбу тыльную сторону левой руки, возникла Серафина. Она совершенно выбилась из сил и привела с собой двух коридорных, которым надлежало доставить багаж на stazione maritime.[28]

— Стоп! — вскричала Серафина. — Чемоданчик оставьте, она сама его понесет, заберите только это дедовское чудовище.

Парни подхватили чемодан и под громкую брань Серафины поволокли его прочь из комнаты.

— Ladri![29] — кричала хозяйка им вдогонку. — Ленивое отродье!

Потом она с грохотом захлопнула дверь и велела Марии выпить чашку чая, с валерьянкой.

— Я прекрасно себя чувствую! — запротестовала та.

— Хочешь, чтоб на тебя напала морская болезнь, глупышка?

Серафина взмокла от пота. Совсем мигрень замучила, пожаловалась она, многовато вчера выпила просекко, ох-хо-хо! вдобавок запарка, волнение, каждый так и норовит ее обмануть! Сплошь ворье, и постояльцы тоже, сущий сброд, но, слава Богу, скоро она от них избавится.

— Ну-ка, пей! Вот так, молодчина, умница…

Серафина оттеснила Марию к кушетке, уложила, пристроила на лоб одеколонный компресс и удалилась, утопала, чертыхаясь, вниз по лестнице.

Марию вдруг охватила приятная истома. Она зевнула, закрыла глаза — как хорошо, что папá сидит рядом. Он взял ее руку в свои и сказал: