Сорок роз

Когда барон явился в третий раз, она прогулялась с ним по парку, элегически поведала, отчего флажок на беседке смотрит на восток. Показала колонию ракушек на дне пруда, заросшую могилу и камень, где Марихен коротала унылые воскресные вечера. Однако не только в беседах, но и в слушанье демонстрировала такое мастерство, что куровод регулярно ее навещал и частенько без умолку en détail расписывал, как его продукцию откармливают на конвейере, забивают, ощипывают, потрошат и выбрасывают на рынок.

— Барон, — ахала Мария, — это же высший класс!

Она разделяла его заботы и его энтузиазм, всегда умела взять нужный тон, сделать нужную мину и даже умудрялась держать на расстоянии неотесанного кавалера, который был весьма не прочь вместе с участком приобрести и хозяйку. Конечно, мужчины любят восхищение и не набрасываются на зеркало, в котором видят оное, особенно если замечают, что восхищение искреннее, а оно таким и было, да-да, именно таким. Мария, раз в неделю спешившая к Перси, чтобы он завивочными щипцами и сушилкой закрепил ее красоту, тонко понимала куриного барона, который на своих птицефабриках истреблял бренность.

* * *

Шли недели, он проникался к ней все большим доверием, заходил буквально через день, обычно с цыпленком, и благодарно принимал ее советы, когда она отговаривала его носить кричащие галстуки, расширяла его лексикон и шлифовала манеры.

— У вас, — твердил барон, — я могу быть человеком.

Да на здоровье. Хорошо бы написать над птицефабрикой его имя, неоновыми буквами, посоветовала она и ужаснулась, что он никогда раньше не слыхал про Шуберта. Однажды вечером она даже пригласила подругу, Губендорф. Та по-прежнему сидела в девицах и не отказалась бы стать баронессой. В этой связи обнаружилось, что записной Мариин поклонник кой-чему научился у хозяйки дома. Явился он в скромном галстуке и произвел на соседку по столу приятное впечатление, признавшись, что сонаты Шуберта слушает со слезами на глазах. И предложение тоже последовало, правда не в ожидаемой форме.

— Мадемуазель фон Губендорф, — произнес барон вибрирующим голосом, — вы даже не догадываетесь, что я могу вам предложить: вид на озеро плюс гараж, а также лучшую подругу в ближайшем соседстве! Высший класс! Как только построим хибару, можете сразу въезжать!

На следующий день он недвусмысленно намекнул, что его терпению пришел конец. Проект готов, экскаваторы ждут.

— Итак, мадам, что вы решили? Мне нужен парк, вам — наличные. Чего же мы ждем? Подписывайте купчую!

— Я могу быть откровенной?

— Прошу вас.

— Шелковый Кац, мой дед, славился по всей Европе как модельер. В ту пору все дамы на востоке носили наши туалеты, а все господа — наши цилиндры. Но отгадайте, что Шелковый Кац ценил превыше всего!

— Крепкий, здоровый баланс!

— Идемте, я вам покажу.

Она повела барона под деревья, к розам, где в соломенной шляпе, с лопаткой в руке сидел на корточках папá. Барон несколько стушевался, и Мария поспешно сказала:

— Нагнитесь, понюхайте! И вы поймете, что я имею в виду.

Барон нагнулся, понюхал. Она смотрела на жирную складку у него на загривке, сняла с его воротника перышко, невольно смахнула его с пальцев и заметила:

— По-настоящему великий человек не говорит о деньгах. Он выше презренного металла.

— То есть, — пробормотал он, выпрямляясь, — я не должен впредь вас обременять?

— Ну что вы. Заходите в любое время. Но я буду вам весьма обязана, если в наших беседах вы не станете вспоминать о деньгах. Последуйте примеру Шелкового Каца — инвестируйте в красоту, в цветники и картины.

— Даю вам двадцать четыре часа, — непреклонно изрек барон. — Затем я жду четкого ответа: подпись или окончательный отказ.

* * *

Обозревая великолепие своих расцветающих роз, папá влез на кухонную табуретку. Тут оно и случилось — он замертво упал на клумбу. Луиза и Макс плакали, Мария нет. Мысли, крутившиеся у нее в голове, были его мыслями, и скорее сам папá, а не она, сравнил свою кончину со смертью великого Шелкового Каца. Конечно, создатель парка и ателье отошел в мир иной несколько грандиознее — подстригая катальпу, упал со стремянки и ножницами проткнул себе горло. Папá же просто свалился с табуретки, без ножниц, без крови, лежал скорчившись среди трепещущих роз. Маленькая, скромная смерть. Бриз, в сумерки задувавший с озера, взбудоражил волну ароматов, с листьев, которые папá только что успел полить, тихонько осыпались капли. В руке он сжимал лопатку, на губах замерла улыбка, таинственное отражение красоты его цветника. Мертвые, думала Мария, облекаются в свои дела, добрые и худые, и, пока о них рассказывают, по-доброму или по-худому, они продолжают жить.