Сорок третий

Лагерь, в котором много сотен людей, опутан колючей проволокой. С четырех концов над ним вздымаются сторожевые вышки, на которых сидят вооруженные пулеметами охранники — веркшуцы. В лагере есть поляки, французы, итальянцы, разный другой народ, но только советских совсем не пускают на волю — за все время Птах был в городе три или четыре раза, когда узников под охраной гоняли откачивать воду из старых затопленных шахт.

За год неволи, истосковавшись по детям, жене, дому, Степан Птах перебрал по крупице всю свою жизнь, но ошибок, за которые теперь осудил бы себя, не нашел. У него были связаны руки, и поступить иначе он не мог. Когда памятным прошлым летом он помог партизанам развинтить стык рельсов, то считал — пострадает один он, а семья уцелеет. Уйти с партизанами он также не мог, ведь тогда кара обрушилась бы на семью. Птах намеренно, ради спасения семьи, пожертвовал собой, и его короткая, случайная связь с партизанами еще хорошо кончилась, — немцы вполне могли расстрелять его.

Попав в шахту, в пекло, Степан с первого дня думает только о том, чтобы как-нибудь уцелеть. Война не вечна. Дети, не считая старшего Мити, малые, им расти да расти, а без отца дети — сироты.

Перекличка закончилась. Степан Птах становится в очередь к крану. За год работы в шахте кожа на руках, на лице, на всем теле задубела. В нее глубоко въелась угольная пыль — будешь мыть год и не отмоешь.

С другого конца умывальной, петляя между очередями вялых, полусонных узников, к Птаху стремится кряжистый, довольно молодой на вид поляк Томаш Гуща. У него больше свободы, чем у Степана, — живет в городе, подрабатывает на стороне, сбывая одновременно разную мелочь, которую мастерят в свободное время узники. Беда всему научит. Птах тоже стал на все руки мастером. Из буковых обрезков вырезает ложки, а его товар покупают немецкие хозяйки.

— Пажондэк, — шепчет на ухо Птаху Томаш, всовывая в карман его короткого пиджачка небольшой сверток. — Пана вызовет после смены инженер Хазэ. Вшыстко домовлено. Поздравляю пана.

У Птаха от волнения замирает сердце. Он даже не успел поблагодарить Томаша, который так же неожиданно исчез, как и появился. Новость, которую тот принес, — не простая, не обычная. Она — целый праздник, крутой поворот в невольничьей жизни Птаха. Больше полугода домогается Степан, чтобы как-нибудь вырваться из шахты, из подземелья, и наконец — первый проблеск. Поначалу, не понимая немецких порядков, он замахивался на невозможное: хотел устроиться стрелочником или сцепщиком. Но то были напрасные помыслы. Таких, как он, на железную дорогу не берут. Томаш посоветовал проситься сортировщиком к бункеру. Работа нелегкая, но зато наверху, на свежем воздухе и тоже дает надежду для того дела, которое еще с весны задумал Птах.

Степан только слегка сполоснул под струей холодной воды лицо, не ощущая вкуса, проглотил тоненький, намазанный маргарином бутерброд, запил поллитровой жестяной банкой ячменного кофе.

Немцы — лиходеи. — Рабочего человека кормят, чтоб только ноги таскал. Без бутербродов, которые приносит Томаш, Птах давно бы отдал богу душу. Томаш — настоящий товарищ. Если Степану удастся выбраться из пекла, всю жизнь будет помнить Томаша.

После завтрака — бегом в раздевалку. У немцев рассчитано все до минуты, опоздаешь — получишь от веркшуца резиновой дубинкой по лбу, а то и в карцер запрут. Птах получает свой рабочий номер, брезентовую робу, каску, карбидную лампу, кайло, деревянные ступаки — немцы их называют гольцшуги. Багажа — пуд. Если бы Птах сызмалу не был привычен к тяжелой работе, пропал бы за месяц. Правда, не брать чрезмерно на пуп в мрачном сыром подземелье он тоже умеет. Все так делают. Силы надо щадить. Работаешь не на себя — на черта лысого, так не рвать жилы сам бог велел.

Толстоватый, старый штейгер Биркнер ведет бригаду к клети. С этим штейгером Птаху тоже повезло. Есть сволочи отпетые, душу достанут, а с Биркнером еще можно жить. Норму требует и он, но хоть не неволит, дает человеку передохнуть. В прошлую войну сам был в русском плену, где-то в Сибири, и добрым словом вспоминает Россию.

Биркнер знает о Птаховом намерении. Помогать не взялся — штейгеру такое не с руки, но советы давал от сердца:

— Ми есть старые люди. Надо работа легки. Инженеру Хазэ — маленький гешэнк. Damals — alles in Ordnung[11].

Звенит звонок, и тесная, черная от угольной пыли клеть камнем летит вниз. Шахтеров в ней — как сельдей в бочке. Бледные, изможденные лица, главным образом молодые. Немцы тасуют рабочих, как опытный игрок колоду карт, долго засиживаться в одной бригаде не дают. Птаха, возможно, потому, что не молодой, не трогают.

Через равные промежутки времени мелькают ослепительные полосы электрического света. Это горизонты шахты. Их четыре. На пятом клеть останавливается.