Сорок третий

Партизанские вечеринки — не только гулянье, где ищут выхода хмельные силы молодости, развеивается страх, тревога неопределенного, неустойчивого времени. Они как сборные пункты, исполняют роль того народного вече, которое издавна на лесной, разбросанной Руси вербовало силы инсургентов для отпора чужестранцам. После двух-трех полек, «Левонихи» гармонь вдруг затихает, хлопец, который до этого времени упрямо бил колотушкой по телячьей шкуре бубна, забивается куда-то в угол, а в круг, на свободную середину хаты, выходит златоуст агитатор в дубленом полушубке, подпоясанный широким военным ремнем, прифранченный и дерзкий. Хорошо, если при нем есть сводка фронтовых новостей, а если нет такой сводки, то он неплохо обходится и без нее, ибо язык у него острый, находчивый, про успехи фронтовые, партизанские может добавить и прибавить и всегда умудряется сказать онемелым слушателям именно то, о чем они сами жадно желают услышать. Пускай же не забудутся неоценимые заслуги таких вот самодеятельных агитаторов, острословов и насмешников, которых партизанская масса рождает везде, так как без них просто невозможно жить! Ибо не только удачный бой, хитрая засада или вылазка, победа на фронте, но и слово, живое человеческое слово помогало разжигать пламя протеста, сопротивления во всех его видах и формах.

Молодежь партизанская борьба окрыляет. В жизни человека всегда есть полоса, когда он меньше всего думает о собственном гнезде, о практически будничных делах, неторопливых, связанных с повседневными мелкими заботами. Извечно на этой земле, заселенной синеокими, русоволосыми славянами, единым было племя земледельцев и племя воинов, ибо когда возникала необходимость, вчерашний хлебопашец садился на мохнатого коня, брал в руку косу или острогу, бежал в лес к гамакам, повстанцам. Дремлют по всей белой Руси седые, насыпанные руками человека курганы, скрывают под своими покатыми склонами еще не описанную народную славу. Шныряли тут дикие разъезды косоглазых татар и монголов, бесследно исчезая среди лесных и болотных моховин, от мужицких дубин и рогачей ломались кривые сабли чванливой польской шляхты, есть кладбища шведские, французские, немецкие…

Еще в мирные, безоблачные дни разбудил город железным кличем жителей деревень, зовя в новые просторы, в неизведанные дали. Дедовский обычай ломался, забывался, ибо все те трактористы, летчики, доктора, учителя, которые вышли из-под соломенной крыши, возвращаться под эту крышу не хотели, никакой запрудой невозможно было остановить стремительный весенний разлив жизни. И когда новые, нацеленные на такой полет поколения почувствовали угрозу своему порыву, они вынуждены были бороться за свое жизненное право…

От Сосновицы, где размещен партизанский штаб, до Пилятич, Литвиновичских лесов, где зимует часть Домачевского отряда, напрямик не более восьмидесяти километров. Но дело в том, что прямой дороги нет, так как часть домачевских деревень контролируется немцами.

Группе Бондаря, которая на рассвете выехала из Сосновицы на пяти санях, приходится кружить и петлять. За день одолели километров шестьдесят, но до Пилятич еще далеко. Проезжают засыпанные снегом деревеньки, делают короткие перерывы, беседуют с крестьянами. Бондарю бросается в глаза такая примета: люди не прячутся по закоулкам. Мужчины, женщины охотно подходят к партизанским возкам, вступают в разговор.

В последние месяцы Бондарь почти никуда не выбирался из штаба, и очевидная перемена в поведении населения поднимает его настроение, подбадривает. Спрашивают всюду об одном: правда ли, что немцев разбили в Сталинграде и теперь они отступают на всех фронтах?

Как и в прошлую зиму, слухи преувеличены, правда перемешана с выдумкой, но все равно в деревнях знают о положении на фронте лучше, чем год назад.

Ночуют в лесной деревеньке. В хату, где остановились Бондарь с Петровцом, набивается много стариков, мужчин, хочешь не хочешь — приходится проводить собрание. Выступают по очереди то Бондарь, то Петровец. Рассевшись на лавках, кроватях, на полу вдоль стен, мужики дымят самосадом, внимательно слушают. Вопросы о фронте, о союзниках сыплются без конца.

Возле печи сидит дед, который среди собравшихся выделяется очень уж убогим видом. На кожушке бесчисленное множество заплаток разного цвета и размера, из-под расстегнутого воротника темной, как земля, рубахи видна голая грудь. Зато ноги деда, обутые в лозовые лапти, толстые, как бревна, — столько на них накручено онуч. Вот этот замшелый дед вдруг пожелал высказаться.

— Баба моя померла, а дочка не хочет брать к себе, — то ли придуриваясь, то ли всерьез начал он. — У нее своих детей как бобов. Так я могу свободно прити в партизаны. И еще из нашего села могут пойти. Только знаете что, начальники, полицаев надо поразогнать. Окончательно, чтоб духом их не воняло. Так как будут издеваться над семьями. У немцев теперь невыкрутка, так полицаи за них крепко держаться не будут. Когда пан удирает, то его лакей, чего доброго, сам может с пана содрать штаны…