Сорок третий

Толстик — до войны вместе работали на промкомбинате — берет Базылюка под руку, отводит в сторону.

— Прошу тебя, Петро, именем нашей дружбы. Спрячь нас куда-нибудь. Девчат, если можно, отдельно. Пускай поспят. Одна — дочь Лубана, другая — Адамчука.

Базылюк сразу сообразил. Впутываться в опасное дело не хочет, но выхода нет. Девчат, которые несмело переступают с ноги на ногу, сразу приглашает в хату. С помощью Толстика коней заводят во двор, распрягают, возки загоняют под поветь.

На востоке чуть-чуть начинает багроветь, когда мужчины направляются в покосившуюся хатку-караулку, что стоит за хлевами. Сторожем, который вынужден обитать в хатке, охранять сено, принадлежащее имению Росица, является сам Базылюк. Такую должность на зимние месяцы определили ему немецкие хозяйственники.

Базылюк приводит гостей в караулку, зажигает свет, занавешивает окна рядном. Внутри хатка имеет довольно уютный вид. Застланные дерюжкой полати, печь, на которой можно погреться. С вечера печь протопили, и в караулке тепло. Базылюк выходит в сени и в скором времени возвращается, неся под мышкой буханку хлеба, а в руках завернутый в полотенце кусок сала, большую бутыль самогона. Глиняная миска, кружки, стаканы, нож, даже вилки в караулке имеются. Видно, Базылюк согревает кое-когда свои одинокие дни самогонкой.

Садятся за стол, с ходу выпивают по стакану.

— Вот что, Петро, — начинает Толстик. — Тут все свои, не бойся. С немцами мы порвали. Скажи, можешь свести нас с партизанами?

Базылюк внимательно смотрит на Лубана. Тут, на Подляшском хуторе, он, Базылюк, давно, с того дня, как в местечко пришли немцы. Он хорошо помнит, что именно в Росице осенью сорок первого года Лубан, назначенный заместителем бургомистра, застрелил переодетого красноармейца. Теперь, значит, хочет в партизаны. В Росице убил человека и в этом самом месте ищет спасения. Вот оно как бывает.

— Не могу, — отвечает Базылюк.

— Боишься? — спрашивает Толстик.

— Меня и так по головке не погладят. Думаете, не узнают, что вы у меня гостили?

Толстик хмурится.

— Так что — не имеешь с хлопцами дела? Не сошлись характерами? С кем же ты тогда, Базылюк?

— Сам по себе.

— Сам по себе не проживешь. Надо прибиваться к какому-нибудь берегу.

Был когда-то Базылюк видным мужчиной. С форсом носил свое крупное тело, смеясь раскрывал широкий рот с ровным рядом золотых передних зубов. Любил женщин, и они его любили. А сейчас сдал. Щеки на широком лице обвисли, похудел, глаза поблекли.

— Мы все наделали глупостей, — говорит Базылюк, наливая по новому стакану. — Вы кинулись к немцам, я забился в дыру. Но не обо мне разговор. Плохо чувствую себя, хлопцы. Гложет меня что-то изнутри. Не жилец я, наверно, потому и не вояка. Еще перед войной нет-нет да одолевала слабость, а нынче вовсе занемог. Но скажу вам, ваше положение тоже незавидное. Партизаны могут не принять.

— Что знаешь про партизан? — вырывается у Толстяка.

— Мало. Они, наверно, далеко, за Птичью. Основные силы. Тут появляются иногда группки. Может, у них просто раскол. Сказать не могу, давно никого не видел. Добираться сюда трудно. Знаете сами — в Мохове гарнизон.

Лубан, который молча курил, вдруг встрепенулся:

— Сколько полицейских в Мохове?

— Человек пятнадцать, — отвечает Годун.

Лубан, ни с кем не чокаясь, залпом выпивает свой стакан. Говорит хрипло, ни на кого не глядя:

— Вот что, дорогие орлы, если решаться, то сейчас. Сидеть тут, выжидать, вынюхивать нечего. Кончится тем, что приедут жандармы и поведут, как бычков на веревочке. Кто-нибудь да видел, куда мы навострили лыжи. Надо сейчас же ехать в Мохово. У меня наган, у Годуна — автомат. На то войско хватит…

— Перестреляют нас, — лепечет побелевшими губами Адамчук.

Лицо у Лубана мгновенно наливается кровью. Он стучит кулаком по столу так, что подскакивают стаканы, и из них на грязную, запятнанную скатерть выливается самогонка.

— Так беги назад, сволочь! Лижи немцам ж…! Покайся, — может, еще раз простят. Можете все отправляться к чертовой матери!.. Не нужны вы мне! Вояки задрипанные!.. Пойду один. Пускай партизаны стреляют, вешают, но немцам я больше не слуга!..

После недолгого молчания первым заговорил Толстик:

— Не надо так, Сергей Дмитриевич. Не унижай нас, потому что мы тоже можем разозлиться. Командиром мы тебя пока не выбирали, и решать, что делать, будем вместе. Адамчук правду говорит — оружия маловато.

Лубан вновь вскипает:

— Так нехай его совсем не будет! Неужели ты не можешь раскумекать? В ‘Мохове о нас никто ничего не знает. Сделаем, что захотим, голыми руками. А вечером будет поздно. Даже пулеметы не помогут!..

— Надо ехать, — вскакивает Годун. — Сейчас же. Сергей Дмитриевич прав.

Выпивают оставшуюся самогонку, наспех закусывают. Встав из-за стола, Лубан кладет Базылюку руку на плечо:

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— У тебя оружие какое-нибудь есть?

— Припрятал железяку.

— Отдай Адамчуку. Если ты хворый, то тебе в такие дела соваться нечего. Береги девчат. Головой отвечаешь. О нас пока никому ни гугу. Дня через два заскочим. Понял?

Базылюк подхватывается, согласно кивает головой.

5