Сорок третий номер…

Но тогда Андрей полюбил Ольгу. Она была его первой женщиной и, возможно, поэтому оставила след не только в трусах, но и в душе. Он носился с молодой женой как с писаной торбой, и, казалось, мир вокруг стал понятнее и лучше. К Андрею вдруг со всей очевидностью пришло прозрение: он хочет детей. Его собственное, задушенное в слезах и страхе детство теперь рвалось наружу всей силой нерастраченной любви, нежности и тепла.

– Роди дочку, – умолял он Ольгу. – Не будет на свете человека, счастливее меня.

Та пожимала плечами:

– Всему свое время…

Но время для появления на свет дочери Андрея Голоты так и не пришло.

Много позже он спрашивал себя, откуда появилась у него такая яркая, осознанная необходимость во что бы то ни стало иметь ребенка. И обязательно – дочь. В самом этом желании не было ничего необычного. Скорее, оно было естественным и нормальным для женатого молодого мужчины. Но вместе с тем оно превратилось для Голоты в нечто большее, чем просто жажда отцовства. Оно обрело для него почти мистический смысл, словно от дочери зависело не только его собственное будущее, но и сама жизнь. Возможно, эта несуществующая девочка и была тем самым плодом, которую ждал от смоковницы господин, а ее рождение и судьба – предлогом ожидания, надеждой виноградаря, просящего своего господина повременить еще…

Но мучительные рефлексии стали душить Голоту потом, а тогда, в конце пятидесятых, он просил жену:

– Роди дочку…

В канун нового, 1959 года Андрей пришел с работы раньше обычного.

– А где Ольга? – спросил он с порога тещу. – Опять дома нет.

Та поджала губы, зачем-то провела рукой по скатерти и, присев на краешек стула, вздохнула, не глядя Голоте в глаза:

– Бросил бы ты ее, Андрюша… Не родит она тебе… Теперь уже точно не сможет.

– Что за новости? – нарочито весело отреагировал Андрей, но нутром почувствовал неладное. – Что значит – теперь?

– Вычищается она. – Женщина встала, передвинула на столе тарелку и опять опустилась на стул. – В больнице она, понял?

– В больнице? – У Голоты потемнело в глазах. – Вычищается? Это что?.. – Он даже похолодел от страшной догадки. – Это она… аборт, что ли, сделала?

– Второй раз за год, дуреха, – кивнула теща. – Как Хрущ разрешил это безобразие – и таиться все перестали, бесстыдницы!

Голота выронил сумку.

– Она… убила моего ребенка?!

– Если б твоего… – буркнула женщина и осеклась.

Андрей таращился на нее и беззвучно шевелил губами.

– Не твоего, – осмелев, решительно произнесла теща, – Илькиного. Я ее предупреждала, дуру! Но разве она слушает мать? Я уж и…

– Кто такой Илька? – хрипло спросил Голота, не сводя ледяного взгляда с болтливой женщины.

Та развела руками, мол, не знать, кто такой Илька, по меньшей мере, стыдно.

– Ильшат Закиров. Нашей дворничихи сын. Ну… он еще в футбол гоняет во дворе. Уж скоро тридцать, а все гоняет…

Андрей почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

– Ильшат Закиров… – повторил он тихо.

– Ну да, – покачала головой женщина, – уж третий раз брюхатит Ольку. По перворазу – это когда еще с нее, двенадцатилетней, плонбу сорвал, охайник. А теперь опять за свое, значит… Я уж ее и чехвостила, беспутную! Ведь и замужняя теперь, а туда же! Опять Закиров! Да был бы кавалер! А то ведь и мал, как вошь, и ноги кривые…

– Два раза за год… – пробормотал Голота. – И больше не сможет иметь детей… Какая дрянь!

Он ничего ей не сделал. Даже не выговорился. Просто ушел. И пил две недели. Голота вообще никогда не поднял руку на женщину. Жуткая, не укладывающаяся в сознание трагедия с Анной стала, вероятно, необъяснимым исключением.

Но до Анны, до дружбы с ней и с ее мужем Костей Бабицким, была в судьбе Голоты еще одна женщина. Та самая, единственная и главная любовь его жизни, с глазами, похожими на глаза соблазнительной красавицы по имени Смерть.

В январе 1960 года привезли новую картину. Голота принял ее по накладной жутким, морозным вечером. Он долго ждал, пока ему отдадут коробки, и прыгал перед киноперевозкой с ноги на ногу, пытаясь согреться и унять противную дрожь. Знакомая улица в этот, еще не совсем поздний час казалась пустынной и чужой. Вьюга раздраженно раскачивала желтый фонарь под узким козырьком служебного входа. Сугробы, выросшие за день по самые окна первого этажа, теперь взрывались при каждом резком порыве ветра мириадами колючих хлопьев. Служебный дворик перед театром оказался занавешенным от прохожих рваной снежной простыней. В этой крутящейся колючей белой стихии, в которую злобно и беспомощно то и дело плескал тусклым светом фонарь, заглохший грузовичок с выключенными фарами, на котором развозят по кинотеатрам копии фильмов, выглядел убитым исполином.

– Эй! – нетерпеливо позвал Голота. – Умерли все, что ли? Я сейчас от холода дуба дам!

Люди в машине, однако, не торопились. Полуторка коченела под снежной простыней, как неопознанное тело в морге.