Лорд Квентин Трамп спускается, согнувшись, по лестнице, в привычной для него манере повелевая кухарками и посудомойками, помощниками дворецкого и лакеями, что существуют только в его затейливом воображении, как-то соскользнувшем само собой в тень семейной истории. Слуги были, когда он был ребенком. В определенном смысле он до сих пор ребенок, — точнее сказать, мальчик, упрямо шаркающий в жирных складках плоти, которыми оброс за пятьдесят лет нездорового образа жизни его скудный, как зимнее дерево, скелет. «Два вареных яйца, поварешечка. Ты ведь знаешь, какие я люблю. Чтоб мягкие, но не растекались. С тостиками-солдатиками, как мамочка готовила… Все, как положено, и по рецепту. Куры не несутся? Лопни твои глаза, Агнес! Какой прок от кур, которые не несутся?» Разве это не его наследие? Не его право? Он живет в том роскошном жертвеннике, где с писком и ором появился на свет влажным, неприятным комочком ядовито-розового цвета, прорвав завесу материнской вагины с той же бесчувственностью, с какой шел по жизни и дальше. Вот он теперь: щеки испещрены паутиной сосудов, таких же красных, как дорогое вино, вытянувшее их на поверхность. Щеки эти трясутся на лице, тесноватом для них. Усы растекаются по верхней губе, как если бы выползли из ноздрей и, бросив прощальный взгляд на родину, потеряли всякую надежду и сдохли. Глаза безумные. Безумные не типа «пересечем улицу и пойдем по встречке», но холодные, как у ящерицы, и внушающие страх. У него фамильные брови Трампов, тоже слегка чокнутые, они выпрыгивают из плоти подобно густой поросли крестовника,