Сороковник. Книга 3

— Есть ещё зеркало, — серьёзно сообщает тёмный рыцарь. — Если только вы не суеверны, сударыня… Прикажете снять? Валяйте, вам можно.

— Э, э! — обеспокоенно вклинивается Николас, нарисовавшись в дверях. — Ты научишь! Если уж ей так хочется что-то разбить — давай, сводим её на кухню, там полно посуды, в конце концов! Пусть разрядится, как следует!

— Лучше привести одного из пленников, — предлагает подоспевший второй рыцарь. — Из тех, что её караулили. И оставить в той камере напротив. Инструмент всё ещё там, как раз пригодится. Да вы не стесняйтесь, сударыня, приватность мы обеспечим.

— А я говорю — лучше на кухню!

— В пыточную. Самое то, — обрубает рыцарь.

Я спохватываюсь.

— Так, красавцы, а что вы вообще делаете в женском туалете? Ну-ка быстро выметайтесь, мальчикам здесь не место! Может, я ещё не всё закончила, а вы тут вломились?

Тот, что зашёл первым, бегло оглядывает помещение. Смотрит на халат с пропечатанными следами моих мокрых лапок.

— Вроде бы всё, — пожимает плечами. — Можем уходить.

Фыркнув, иду на выход. Бурчу себе под нос:

— Устроили цирк, обрадовались…

А сама чувствую, что остываю. Или всё же попросить проводить себя на кухню? Нет, там едой пахнет, а к меня об одном воспоминании о ней подкатывает к горлу тошнота. Да что со мной сегодня?

Всего-навсего небольшой стресс и женские неприятности, к которым скоро придётся приспосабливаться. Пресловутый синдром, на который многие списывают излишнюю нервозность. И я спишу.

Снаружи темнеет, толку от ущербной луны никакого, и на макушках деревьев вдоль пути нашего следования по мановению руки того рыцаря, что следует первым, загораются знакомые светящиеся шары, не огненные, а какие-то молочно-белые, чем-то напоминающие опалесцирующую морскую волну. С них, словно брызги, рассыпаются и тают, не долетая до земли, крупные искры. От раскоряченных ветвей дрожат и ломаются на земле угольно-чёрные сюрреалистичные тени. Гарем за нашими спинами притаился в страхе, ни огонька, ни шороха.

В ожидании вызова мы пристраиваемся на прежнее место. Не так уж и прохладно, тем не менее, Николас закутывает меня в свою куртку-венгерку.

— Не хватало тебя ещё простудить, — приговаривает ворчливо, как старый дед. — Молока бы тебе горячего с мёдом, да в постель… Ладно уж, потерпи немного.

Мне даже неловко становится.

— Да что ты, в самом деле, со мной, как с больной, носишься? Я живучая, Ник. Да и то сказать — мне же ничего не пришлось делать, отсиживалась себе в подвале. А вы — из боя в бой. Ребята — те даже и не присели… — Как-то неловко получилось — рыцарей ребятами называть, я в очередной раз смущаюсь. — Ты хоть бы отдохнуть им разрешил или на смену позвал кого-нибудь, если уж у вас с охраной так строго.

— Не сбивай их с толку, родственница, — нарочито сурово говорит Николас. — Их воинский долг — служить Главы, вот они и служат. А за заботу спасибо, они оценили, не сомневайся. Только сменить их пока что некому. Наши все на других объектах задействованы.

— Ник, — спохватываюсь, — а ведь ты до сих пор хромаешь, я заметила! Ты что же, Магины страдания так красиво расписал, а про себя молчишь? Ну-ка выкладывай, что, тоже под файербол угодил?

Николас улыбается, жмурится, как сытый кот.

— А это наш дорогой Рахимыч опростоволосился, ему, видишь ли, никто ещё не доложил, что в настоящий момент у Главы целых двое сыновей. Вот он своего человечка и не предупредил. Тот, скотина, муженька твоего выследил, ударил огнём на совесть, наверняка, потому и не проверил, как оно сработало, сразу дал дёру. Но почти сразу совершенно случайно напоролся на меня лично, представляешь? Я был несказанно счастлив, он — очень удивлён, и вот в порыве удивления слегка промахнулся, после чего потерял хватку, позволил себя схватить и потом, раскаявшись, наговорил много лишнего. Видно, я такой страшный был в тот момент.

У меня вдруг трясутся губы.

— Ни-ик, — только и говорю. И чувствую, что готова зареветь.

— Ну, Ива, ну… Мы целы, руки-ноги на месте, глаз подлечен, остальное нарастёт. Не плачь. Я-то жив, а сколько ребят хороших не вернуть уже. Вот и… — Он осекается.

— Много погибло? — спрашиваю, шмыгнув носом. Он долго молчит.

— Много, родственница, — говорит каким-то изменившимся голосом. — Вчера хоронили. Степь большая, на всех места хватило.

Я боюсь спрашивать о тех, кто мне дорог. Да и толку? он же не знает никого. Придётся потом самой расспросить, уж отпустит меня Мага к русичам, хоть с охраной, хоть сам пусть проводит… Нет ничего дурного в том, чтобы о друзьях хоть что-то разузнать.

Неожиданно заводятся, словно включаются, цикады. Где-то в глубине старого разорённого сада щёлкает птица, вернувшаяся в уцелевшее гнездо. Пахнет росой. И тихо, спокойно вокруг, будто бы и не разверзалось здесь всего несколько часов назад огненное пекло.

— Почему так тихо, Ник? Совет этот ваш или судилище — где они проходят?