Сосед по Лаврухе

Действительно, не понимал? Или все же догадывался, что совсем не профессиональные соображения играли тут решающую роль? Он ведь принадлежал к поколению, сформировавшемуся в одних условиях, и шагнувшем в совсем другие, к поколению, чья мораль, философия, система ценностей противоречили современности, вносили диссонанс. Поэтому даже не его лично оттесняли — вытесняли породу и все, что было с ней связано, делая ставку на другой помет

— выводок, более близкий к эпохе. Конечно, среди них тоже были очень одаренные артисты, но с уже ослабленной культурной традицией, а потому, казалось, с ними легче будет столковаться. Отсутствие корней облегчало жизнь. Выигрывали те, кто решения принимал без раздумий — вступал в партию, говорил так, как надо на собраниях, подписывал то, что просили подписать.

Правда, не все среди них оказались столь сговорчивыми, как предполагалось, но в целом линия была выбрана правильно — для оптимального использования, выжимания людей. Для новых времен потребовались новые кадры, которые можно было бы легко запугать или же купить с потрохами. А чтобы сделать это быстрее, проще, следовало ликвидировать, или дискредитировать, или же деморализовать тех, у кого чувство собственного достоинства, чувство чести никаким способом ампутировать не получалось. Им всем предстояло либо погибнуть, либо вымирать.

Оборин не пострадал, но ему методично не додавали — премий, званий, квадратных метров. И концертов, гастролей, возможности общаться с публикой.

Это не было травлей — на травлю он не «потянул», — а именно постепенное, оскорбительное вытеснение. Мелкие, но чувствительные, особенно для артиста, уколы: приезжал с концертами, скажем, в Свердловск, а номер в гостинице, как выяснялось, не заказан, и никто не встретил, чемодан пришлось самому тащить.

А был он уже не молод. После блистательного начала, небывалой победы в 1927 году, как бы он ни крепился, не ранить такое не могло — такие, мягко говоря, небрежности, пусть и характерные для нашей жизни, но привыкнуть к которым трудно. Тем более, что когда надо, исключения делались, и любезность, и обходительность вдруг обнаруживались. Им же, Обориным, попросту не дорожили.

Он внес свою лепту, прославил, престиж страны укрепил — и больше, решили, взять с него нечего. Дух эпохи он не выражал, не было в нем должной напористости. Лирик, одним словом, что в двадцатые годы принесло ему триумф, а впоследствии превратилось в недостаток.

Как недостаток воспринималась главная черта его личности — стремление к гармонии, как в жизни, так и в творчестве. Это расценивали как слабость, причем и справа, и слева. И тех и тех он уже не удовлетворял. Он пел, а не о6жигал, не обнажал свою боль, свои чувства. Не мог иначе — или не хотел.

Великий для немногих — так можно определить его музыкантскую репутацию.

Его держали за русского барина (для разнообразия букета, меню, могли кому-то и «голубую кровь» простить, и даже религиозность, и прочую экзотику). А барство его в том выражалось, что он не хватал подряд все куски

— не из-за сытости, а от брезгливости, которая оказывалась сильнее голода.

«Барин» этот носил один костюм, рано вставал, и, не беспокоя домашних, готовил себе яичницу, варил кашу, довольствуясь таким рационом из года в год. Как истый интеллигент, он был скромен в быту. Я была в его последней квартире на Кутузовском, видела диван, на котором он спал, стол, за которым работал, но вот в области духа позволял себе разборчивость, гурманство.

Каждую почти неделю они встречались с Шостаковичем, играли в четыре руки все «самое-самое» — и это был пир!

Так, может быть, и вправду — печалиться не о чем, вполне благополучная судьба, учитывая какое страшное было время? Ну недооценили, так ведь не убили же. У него и в старости улыбка сохранилась прежняя, обаятельно-доверчивая, мирная, призывающая как 6ы к согласию.