Соседи

– Ко мне. Слушай,- добавил он по неожиданному наитию, но нарочито громко,- а ты бы за меня замуж пошла? Официально, через загс?

– Конечно,- не колеблясь, с готовностью отозвалась Даша.- Когда?

Лёня поднял большой палец: мол, одобряет. Он уже успокоился по поводу Нарумова, подержав его голову на коленях, щупая рукой сердце и прислушиваясь к дыханию. Тот всего лишь спал, и Лёня уже крикнул грудастенькой, чтоб она не вызывала “Скорую”. Теперь ему было неловко.

– Посидите еще… Прости, что погорячился,- повинился он.- Да и

Даша, наверное, хочет потанцевать. А мы сейчас танцы устроим.

– Не уговаривай. Решенного перерешить нельзя.- Галахов сам был удивлен непреклонностью своей обиды, подогретой алкоголем.

Сопровождаемые суетящимся и моргающим Аликом Павел и Даша вышли в общий коридор. Там уже горел свет. На стене все так же красовалась газетная вырезка:

*“Велик и могуч русский язык.*

*А говорить некому”*

.

– Друзья, возьмите меня с Майклом!.. Мы не нарушим вашего тет-а-тета, слово джентльмена! Глупо мне здесь без тебя оставаться…

Павел подхватил портфель, прижался щекой к щеке Алика.

– Извини, но мы уж сами. А вы потом. И девушки вас ждут.

– Эх, Галахов! Кому нужен старый, потрепанный боец сексуального фронта? Ладно, я умолкаю… Матушке твоей поклон. Как, кстати, она поживает?

– Нормально.

Мать Галахов не видел уже месяца три. Правда, звонил по телефону почти ежедневно. С того момента, как мать оставил ее второй муж, она сделалась ужасно набожной, каждое воскресенье посещала церковь, увешала стены своей квартиры иконками, устроила красный угол с лампадкой, читала только святоотеческую литературу. И чем меньше она верила в Бога, тем яростнее пыталась убедить других в своей ортодоксальной религиозности.

Слишком независимаи тверда была всегда его мать, чтобы искать опору в каком-либо конкретном человеке, да и не очень-то в таком возрасте можно было надеяться на нового спутника жизни.

Разгульные подруги и приятели давно обустроились в жизни и нечасто теперь ее навещали. Вотона и рассудила, что помочь ей отныне может только существо высшее, Бог, мучая и насилуя себя и других необходимостью верить. Она не желала, чтобы Павел навещал ее слишком часто, хорошо понимая, что от него свое неверие она долго утаивать не сможет.

Сам он в церкви бывал редко – только как любитель старорусской архитектуры. Охоты не было. Да и не верил он в Церковь – с ее обязательной соборностью, гонением инакомыслия, неуважением к собиравшимся прихожанам, толпившимся на ногах, без своего места в церковном пространстве, которое имеет любой человек из паствы католической или протестантской. Однажды в Троице-Сергиевой лавре, в Загорске еще, во время крестного хода от духоты упал он в обморок (его вытащил тогда на улицу Лёня Гаврилов) и решил, что это – мистический знак, указующий на его естественную несоборность. А Бог, конечно, существовал, иначе откуда бы взялись в человеческом существе добрые чувства. С тех пор, несмотря на друзей-славянофилов и свои писания о российском религиозно-художественном феномене конца прошлого века, в бытовых разговорах старался он темы православия не касаться.

Поэтому нежелание матери общаться с ним он принял, чувствуя, что и она не хочет дебатов всерьез. Но не объяснять же все это Алику!..

Павел закрыл за собой общественную дверь в коммунальный коридор, нажал кнопку лифта. В кабине, виноватясь, Даша положила ему голову на плечо и, заглядывая в глаза, спросила:

– Ты расстроен? Я повода не давала. Он сам полез. Ты поссорился со своим другом? Не грусти. Я навсегда твоя.

– Я не грущу. Я знаю это.- Павел обнял ее за талию.

“А ведь я не лучше Нарумова,- вдруг пронеслось у него в голове.- Стыдно!”

– Скажи, а то письмо, которое ты хотел прочитать, прочитал? – снова спросила внимательная Даша.- О чем оно?

Галахов раздраженно дернул плечом, не смея сейчас быть строгим к друзьям, но все же ответил:

– О том, что никакого святого Грааля не существует.

Дверь лифта отворилась, они вышли. Было уже около двенадцати.

– Я чего-то боюсь,- шепнула вдруг Даша.

Спускаясь по ступенькам от лифтовой площадки, они увидели, что у выхода торчит подросток со злым, испитым лицом и шеей, обвязанной грязным белым бинтом. С ленивой наглостью посмотрев на парочку, подросток загасил дымящуюся сигарету о стену и скользнул на улицу, хлопнув дверью.

Тогда и Павел тоже ощутил иррациональное, неподвластное разуму чувство страха – не тревоги, не беспокойства от возможно ожидающей опасности, а именно парализующего страха.

“Вернуться?.. Пока из подъезда не вышли… А что наверху скажу, как объясню, почему вернулся? Что испугался неизвестно чего?

Обойдется. Да и что может быть?..”

– Все будет в порядке,- успокоил он себя и Дашу.

На улице никого не было. Они окунулись в темную синеву теплой летней ночи. Гармошка и визги затихли. Кое-где светились еще окна, из них доносились звуки телевизионных передач, а кое-откуда и музыки. Фонари не горели. Разве что фары редких машин, проносящихся по шоссе, расположенному за буерачным пустырем, давали представление о том, куда им надлежало стремиться.