Соседи

Маня, которая вдруг ощутила страшную усталость, опустилась на стул за пустым столом.

– Я была бы благодарна за чашку чая, – сказала она. – Я в самом деле врач.

Но она не на ту напала. Клара ведь все эти дни отдыхала и была в отличной спортивной форме. И Маня узнала про себя, что такие, как она, должны ходить, согнувшись вдвое, чтобы люди не оскверняли себя созерцанием их лиц, которые не выражают ничего, кроме смертных грехов, и совершенно понятно, почему Тоскливец притащил с собой эту дикую козу, – может быть, он надеется на то, что она пройдет курс одомашнивания под Клариным руководством, но пусть он на это не рассчитывает, потому что ее терпение давно иссякло, как вода на Марсе, и все, что она может для нее сделать, так это выставить ее вон туда, откуда народилась на свет Божий, то есть в канаву, чтобы она в ней и пыталась очиститься от той скверны, которая неумолимо накапливается в ней – в гнусном, греховном, управляемом низменными инстинктами сосуде.

Маня, которая молча и терпеливо выслушивала этот монолог, только диву давалась, откуда в таком захолустье берутся такие блестящие ораторы. Гапка, по ее мнению, не уступала Кларе в этом искусстве, но остается только поражаться выносливости Тоскливца, который действительно не спятил, выслушивая столь замысловатые для нетренированного уха монологи.

Но Тоскливец, которого всю жизнь волновали не только еда и амуры, но, как оказалось, и чувство собственного достоинства, не собирался попустительствовать разбушевавшейся, как океан, супружнице, которая к тому же преступно заседала за столом с соседями и пожирала вместе с ними столь ценимую им домашнюю колбаску, которую он припас на черный день, надеясь на то, что подлый Васька и ворюги-гномы до нее не доберутся. И он открыл свой рот, и Клара сразу была поставлена на место, потому как ей было указано на то, что она тут на птичьих правах, а точнее, как птица, и что ей могут в любой момент дать пинок под зад, чтобы она летела туда, куда ей угодно, и развратничала с соседями и там же поедала заработанную кем-то другим в поте лица колбасу, потому что только его в больнице никто не наведывал и, если бы не милосердная докторша, которая спасла его от издевательств Головы и выпустила на волю-вольную, чтобы свершилась святая месть, то он бы погиб от несварения желудка, лишенный домашнего супчика, который в казенном доме был ему нужен как воздух. А она забесплатно, видать, ублажала соседей и кормила их на дармовщину, так пусть она, важенка, чтобы не сказать хуже, укатывается на Крайний Север и там развлекает оленей, потому что ей все равно, с кем, так сказать, общаться, и тогда олени от блуда покроются рогами с ног и до головы, и эта кошмарная картина станет лучшим памятником внутреннему состоянию отпетой дряни, которая смеет называть козой благородного, самопожертвенного врача.

– Так ты думаешь, что она принесет себя тебе в жертву? – грубо расхохоталась Клара, которая увидела, что карта ее бита и заморочить голову Тоскливцу длинным монологом ей не удалось. Она надеялась, что от попреков он ретируется в спальню, залезет под одеяло и заснет. – Не надейся! Она…

– Не надо меня оскорблять, – спокойно и решительно сказала Маня. – Лучше сделайте мне стакан чая, и утром я уеду в город, чтобы никогда сюда не возвращаться, потому что то, что я здесь увидела, намного больше напоминает сумасшедший дом, чем та больница, в которой я работаю.

Клара попыталась усмотреть в ее словах какой-то подвох или выпад против своей особы, но не усмотрела и, недовольно ворча, как каторжанин, которого загоняют обратно в камеру, принялась греть на газовой плите замызганную кастрюлю, заменявшую ей и Тоскливцу чайник.

А потом они долго-долго пили чай, так долго, что даже соседи уморились и перестали возиться под полом, и бледные лучи утреннего светила в конце концов пробились сквозь толстые занавески, которыми Тоскливец, опасаясь сглаза, завесил все окна, и Маня встала и почти вежливо ушла, оставив тоскливую парочку выяснять отношения, что, как общеизвестно, могло продолжаться до скончания времен.

Но самое главное – виноват ли тут свежий воздух или те особые флюиды, на которые щедра летняя Горенка, но Маня вдруг перестала замечать в людях кур, крыс и всяких прочих тварей и с удивлением поняла, что у большинства из них лица действительно напоминают лица, а не задницы и встречаются даже красивые. Почему-то вспомнила она про Хому, рыжего и безнадежно влюбленного, и вдруг догадалась, что он говорил ей правду: и карнавал он видел на Подоле, и красавица, кокетничая, улыбалась ему из всех окон, и что надо его побыстрее выписать, пусть он ее разыщет и тогда, кто знает, может быть, на Земле хоть на чуть-чуть воцарятся мир и тишина, и женская красота, украшенная цветами, сольется с летом и солнцем, и люди станут добрее и умнее. И с этими благородными мыслями наша врачица вскочила на подножку отправляющегося в город трамвая, чтобы поехать, понятное дело, в «Павловскую» и незамедлительно выпустить Хому на волю.

Хома и Наталочка