Соседи

А Голова нежился возле Галочки в своей городской квартире и ведать не ведал про мытарства Грицька. Его мало интересовала жидкость, которая циркулировала по жилам Тоскливца, – хоть керосин, лишь бы на работу ходил. Начальственное лицо, оно и есть начальственное даже во сне, куда только привидение кота Васьки пробирается одним известным ему способом, чтобы донимать Василия Петровича. Но ведь кота когда-то завел он сам, и это оправдывает, как думал Васька, его желание общаться со спящим начальником. Одним словом, все успокоилось и все успокоились и никто не догадывался, что с ними произойдет на следующий день. Но это, наверное, и к лучшему, потому что тогда спокойный сон им всем только приснился бы. Но об этом мы расскажем в свое время.

Одно только дерево

Неужели в тайну Тоскливца невозможно проникнуть, – думал Грицько. – И откуда он только взялся на мою голову!» Но вопрос был чисто риторическим, потому что никто не собирался давать на него ответ. Кроме того, у Грицька было множество других забот. Соседи опять повадились таскаться в Горенку, и дело дошло до того, что они понаделы-вали свои норы почти в каждом доме. И приставали к хозяйкам, когда мужики стояли на базаре или работали в поле. Женщины, правда, утверждали, что поползновения соседей получают достойный отпор, но мужчины верили им с большим трудом, и стол Грицька был завален листами бумаги – жители Горенки мужеского полу строчили ему бесконечные жалобы, требовали, чтобы он принял меры, избавил, положил конец, навел порядок и т. д. И угрожали пожаловаться его начальству, если он немедленно не восстановит в селе порядок. Никто, правда, не предлагал, как это сделать. Жалобщики считали, видно, что у Грицька достаточно ресурсов, чтобы вышвырнуть нечисть за околицу села. А тут в довершение всех бед соседи перестали реагировать на дудку. Грицько отправился как-то к Гапке, разжалобил ее, наобещал с три короба и потом, когда заветная дудочка оказалась в его руках, радостно загудел в нее и зашагал по центральной улице, чтобы все видели, как он освобождает родное село. Но к его удивлению, кроме стайки любопытствующих мальчишек, которые обезумели от скуки и жары и намеревались хоть как-то развлечься, к нему никто не присоединился. Грицько ходил по селу, пока у него не разболелась голова, но толку от дудки не было никакого. И он возвратил дудку Гапке и сообщил ей, что волшебная сила сего инструмента утрачена, не исключено, безвозвратно и что, возможно, и Гапкина красота тоже исчезнет, но он как ее достойный ценитель готов прямо сейчас воздать ей должное, и поэтому не следует дожидаться беды, и он даже взял Гапку за руку, но та отстранилась от Грицька, который под воздействием Гапкиных чар забыл на какое-то мгновение о том, что женат на обожаемой им Наталке (но женское вещество ведь для того и существует, чтобы вытеснять мужское и заставлять кружиться молодецкие головы), и попросила, чтобы он не попрекал ее красотой, потому что это Господу Богу было угодно, чтобы она появилась на свет писаной красавицей, и если кто не способен совладать с собой, так пусть уйдет и не тратит времени понапрасну, потому что она, Гапка, девушка строгих правил и, кроме того, она любит свою сродственницу Наталку, как родную сестру и даже как мать, и поэтому и представить не может, что именно вызывает у Грицька преступное желание… При этом она томно вздохнула и выпустила в сторону Грицька невидимую вулканическую лаву, которая ошпарила его как кипятком, и он, не зная, что сказать и что сделать, заставил себя ретироваться в сторону двери, призывая себя вспоминать глазки Наталки, ее хорошенькое личико и беленькие ножки, которые он так любил ставить себе на грудь и обцеловывать со всех сторон, как конфету. Итак, призывая самого себя к благоразумию, он на деревянных ногах заковылял к двери, бормоча молитвы, чтобы прогнать нечистую силу, которая чуть не ввела его в искушение, но Гапка вдруг сменила гнев на милость (Грицько был гренадерского роста, с пышным, черным как смоль чубом и усами, которым позавидовал бы любой казак) и тихо так сказала:

– Ой, что-то не можется мне, милый Грицоньку, положи меня в постель, укрой меня одеялом, холодно мне…

Гапка, разумеется, хитрила – она была горяча, как печь, в которой только что испекли хлеб, но ей пришел в голову каприз, а собственные капризы для нее, как и для любой представительницы прекрасного пола, были так же дороги, как и сама жизнь.